Былое и дамы

В Лондоне, как всегда, моросил мелкий дождик, и сумерки наступили непростительно рано. Погруженная в мысли Мальвида не заметила, как прошагала под зонтиком от Рассел Сквер до Гайд Парка, и очнулась только тогда, когда во мгле среди ветвей обнаженных деревьев зажглись бледные фонари. Она хотела бы передохнуть и отдышаться, но все скамейки в парке были мокрые, и пришлось идти дальше. Воздух в парке был влажный, но свежий, не то что в ее затхлой съемной комнатушке на Перси стрит. Дойдя до Найтсбриджа Мальвида невольно замедлила шаг, удивляясь тому, что ноги сами привели ее к нарядному дому ее нового друга Искандера — так она называла печального изгнанника из далекой России. Если бы не дружба с ним, ее одинокая жизнь в холодной неприветливой английской столице была бы просто невыносима.

Их объединяло и роднило одиночество изгнанников в чужом краю и разочарование в недавно угасшей европейской революции, в которую оба они когда-то страстно верили. Мальвида так восхищалась книгой Искандера “С того берега”, что только страшным усилием воли она не позволила себе в него влюбиться — она понимала, что с ее внешностью у нее нет никакой надежды на взаимность. Тогда как Искандер был идеальным объектом для любви — недавно овдовевший, красивый, благородный единомышленник, всегда печальный и нуждающийся в утешении.

Мальвида минутку потопталась на тротуаре перед домом, еще раз удивляясь странному несоответствию между революционными взглядами Искандера и роскошью его дома. Но она не могла осуждать его — не должен же он был приносить своих маленьких сироток-детей в жертву своим убеждениям и обрекать их на тяготы нищенской жизни! Они ведь не были виноваты ни в том, что так рано осиротели, ни в том, что их отец был богат, но осуждал неравенство.

Разум говорил Мальвиде, что она приходит в этот дом слишком часто, а сердце рвалось к детям, несчастным, одиноким, заброшенным. Наконец, сердце победило и она решилась — робко, но твердо нажала на звонок дверного колокольчика. Слуга-итальянец отворил дверь, взял у нее зонт и сказал, грустно поджимая губы:

“Синьор с детками в столовой”.

Это и так было слышно — из-за закрытой двери в коридор врывался громкий визг и грохот. Войдя в столовую Мальвида охватила взглядом царящий там кавардак и поняла, что пришла не напрасно. Искандер, сгорбившись в кресле у камина, безучастно смотрел как старшие дети, Саша и Тата, с воплями кружатся по комнате, швыряя друг в друга сброшенные башмаки и диванные подушки. В углу за роялем тихо плакала трехлетняя Оленька, по ее красным глазам и распухшим губам было видно, что плачет она давно.

Мальвида не задумываясь шагнула к рыдающей крошке и подхватила ее на руки. Маленькое тельце прижалось к ее груди, маленькие ручки обхватили ее шею и девочка прошептала по-русски незнакомое, но понятное слово “Мама!” Не спуская Оленьку на пол Мальвида упала в кресло напротив Искандера и крикнула: “В чем дело? Почему вы их не остановите?”

Искандер поднял на нее пустой взгляд и вяло прошептал: “Я пробовал. Но они не слушаются”.

И вдруг заплакал: ‘Наша жизнь не налаживается, я не способен заниматься детьми, мой дом — развалина”.

Не утирая слез, он повторил несколько раз: “Я этого не заслужил, я этого не заслужил!”

Мальвида усадила Оленьку Искандеру на колени, резко поднялась с кресла, с размаху швырнула на паркет неубранную после обеда тарелку, за ней вторую и заорала: “Хенде хох!”

Саша и Тата на миг застыли в изумлении. Мальвида со звоном разбила третью тарелку и повторила еще громче: “Хенде хох!” Саша и Тата неуверенно подняли руки вверх, а Искандер неожиданно захохотал, утирая слезы: “Ай да Мальвида! Бой-баба!”

Слов его Мальвида не поняла, но поняла, что он ее похвалил. Утихшие Саша и Тата дружно повалились на диван и разом заснули. Во внезапно наступившей тишине слышны были только судорожные всхлипы Оленьки.

“У вас что, нет ни сестры, ни матери, которые могли бы вам помочь?” — нарушила тишину Мальвида.

“Моя жена была моей сестрой… нет, не сестрой, а кузиной… двоюродной… двоюродной. Но она умерла. А мама, мама… — Тут Искандер опять захлебнулся рыданиями. — Мама умерла еще раньше… пароход, на котором она плыла ко мне в Ниццу, затонул посреди моря… и мамы не стало”.

“Мамы не стало! — крикнула Оленька. — Мама уехала далеко-далеко…”

“Я так ей объяснил… чтоб не огорчать. Да она и не поймет, что значит — умерла”.

Сглотнув подступивший под горло ком жалости, Мальвида опять села в кресло и спросила: “А почему бы вам не нанять гувернантку или хотя бы горничную? Ведь деньги у вас есть”.

“Да я нанимал, нанимал! Двадцать раз нанимал! Но ни одна здесь не удержалась! Эти чертенята даже святую Марфу из дома выживут. Тем более, что манерам не обучены и английского не понимают”.

“Что ж вы манерам их не обучили?”

“Наташе было не до манер. Она рожала без перерыва, а дети умирали один за другим. А тут еще этот роман с Георгом. Ума не приложу, откуда у нее силы взялись на роман? Сами понимаете, что на манеры сил уже не осталось”.