Былое и книги

Надеюсь, не все настолько безнадежно. Но в реальности всегда имеется так много скрытых факторов, что никогда не знаешь точно, какой из них сработал: чистое обаяние зла или что-то более рациональное. Когда женщина отдает жизнь негодяю, который ее использует и попутно спит со всеми ее подругами, всегда есть возможность объяснить это его сексуальной уникальностью. Когда пацаны на танцплощадке или чиновники на приеме лебезят перед уголовником, это можно истолковать страхом или желанием выслужиться. Обаяние какого-нибудь олигарха можно объяснить либеральной сказкой, утверждающей, что не ученые и не пророки, а бизнесмены суть главный двигатель прогресса, – всегда можно выискать какую-то рациональную причину. В чистом виде обаяние зла проявляется только в искусстве и прежде всего в литературе. Ведь там мы никого не боимся и ничего не зарабатываем. А влюбляемся в жестоких манипуляторов вроде Сильвера или Печорина совершенно бескорыстно.

Так вот, я полагаю, что симпатия к злодеям выражает не любовь к злу, а любовь к силе. Ибо у нас у всех есть общие враги, неизмеримо более страшные, чем все социальные конкуренты. Это враги экзистенциальные – болезни, старость, смерть, и каждый, кто ослабляет наше чувство бессилия перед этими чудовищами, ощущается соратником. В мире искусства, где материально нам не за что бороться, любой персонаж, демонстрирующий силу и несгибаемость, укрепляет в нас веру в человеческое могущество и тем ослабляет экзистенциальный ужас. Поэтому в искусстве мы предпочитаем видеть человека лучше безнравственным, но сильным, чем нравственным, но слабым. Хотя в реальности предпочли бы наоборот.

В искусстве сила важнее, чем мораль. Потому что оно борется не столько с социальными, сколько с экзистенциальными врагами. И оттого в искусстве нам симпатичен всякий, кто не страшится нашего главного врага – смерти. Даже если это «браток». Но и здесь это не симпатия к злу, а симпатия к силе. А когда сильным оказывается добро, когда добро является с кулаками или с револьвером, как в голливудских фильмах, все мальчишки в него влюбляются по уши. Я помню, как все сходили с ума от «Великолепной семерки», от «Трех мушкетеров»… Ну а в Жеглова – Высоцкого влюбилась вся страна. А потом влюбилась в Гоцмана – Машкова из «Ликвидации».

В любом состязании на пьедестале почета могут разместиться лишь немногие, и проигравшие непременно постараются взять реванш в воображении, то есть в искусстве. В классической стране капитализма – в Америке – киногерой почти не бывает олигархом. А при случае ставит богачей… как бы поделикатнее? В позицию подчинения. Да и у нас уже были и два «Брата», и «Ворошиловский стрелок»… Социальный заказ на рядового человека, который торжествует над неправедным богачом или насильником, есть всегда – только у наших воротил от культуры не хватает ума пойти ему навстречу. А может, они боятся разжигания социальной розни. И разжигают ее тем, что рядовой человек оказывается униженным не только в жизни, но и на экране.

Это в частной жизни. Но и в жизни международной Россия тоже чувствует себя униженной и тоже нуждается в психологической компенсации – в том числе средствами искусства. А ей нотации читают о ее мистической приверженности к злодеям – она-де идеализирует Сталина и не питает, мягко говоря, симпатии к либеральным политикам. Однако я объясняю это тем, что в современной России масса людей осталась без экзистенциальной защиты.

Люди ищут защиты от ужаса собственного бессилия, идентифицируясь с чем-то могущественным и долговечным. Но после полураспада религии для большинства сегодняшних россиян главным хранителем наследственных ценностей оказалось государство, которое с точки зрения рационалистического либерализма есть неизбежное зло. Или даже «избежное». Кого же люди должны любить – того, кто укреплял их экзистенциальную защиту, или того, кто, по их мнению, ее разрушал? С коллективистскими моделями модели индивидуалистические соперничать не могут, ибо они ставят на первое место то самое, мимолетное, от чего человек и стремится спрятаться. Какую-то конкуренцию мог бы составить либерализм романтический, воспевающий свободу как средство для осуществления «бессмертных» дел, но таковым пока что и не пахнет. Хотя поиск иллюзорного бессмертия – один из главных двигателей человеческой деятельности.