Былое и книги

В нашей литературе, а особенно в малотиражной мемуаристике, я давно наблюдаю стремление отмыть своих отцов-матерей от общей печати страны рабов. Одно дело сказать: «Сверху донизу все рабы» – другое: «Мои папа и мама были трусы и подлецы». И я прочел уже не одну изданную за свой счет книжку, где авторы доказывают, что время их папам-мамам выпало ужасное, но лично они сохранили и совесть и честь. В итоге получается как в старом советском анекдоте: в общенародных магазинах ничего нет, а в домашних холодильниках есть все.

С содержимым личного холодильника особенно посчастливилось Елене Зелинской, написавшей свой первый роман «На реках Вавилонских» (М., 2012) в страстном желании «восстановить разорванные нити» своего рода, на генеалогическом древе которого, «обожженном, с обрубленными ветвями, уцелело всего два-три ростка».

Для этого и пишется история. Не история-наука, стремящаяся узнать, как было «на самом деле», а история-культура, стремящаяся, как и любая культура, защитить человека от ощущения собственной мизерности и бренности, изобразив его частью чего-то долговечного и совершенного. Потому-то люди и грезят о древности и благородстве своих фамилий, и Елене Зелинской в служении этой мечте, похоже, не приходится кривить душой: ее предки, судя по всему, и впрямь все до одного были достойными людьми, среди них нет не только сажавших, но и тех, кто невольно занял место посаженных. А ведь занявших никак не меньше, чем посаженных и уничтоженных.

Вот мой отец был и отсидевшим, и бескорыстным почти до юродства, но революция вознесла его в Киевский университет из захудалого местечка наверняка на место уж поболее образованного прежнего профессора. И сам отец, хотя лично никого и пальцем не тронул, мечтал о мировой революции и, случись она, постарался бы не остаться в стороне…

Все решает удача. И хотя предкам Елены Зелинской не повезло с материальным процветанием в новом мире, им посчастливилось не запятнать красоту своего облика. Автор и не наделяет героев ни одной снижающей черточкой, оставаясь выше маленьких хитростей профессиональных писателей, знающих, что персонажей без слабостей завистливый читатель не ощутит живыми людьми. Е. Зелинская и внешность своих любимцев, и любимое светлое прошлое рисует тоже самыми светлыми и испытанными красками: «Подтянутый молодой человек в ладно сидящей солдатской шинели»; «невысокий щеголеватый офицер вошел в вестибюль»; «скучная провинциальная жизнь: выпивка, карты и сплетни, может быть, и существовала где-нибудь, кроме романов Куприна, но только не в Екатеринославе – блестящей военной столице Южной губернии». (Зато враги! «Какие-то чины с сутулыми загривками», «тетка в милицейской форме с литым задом», «коротконогий еврей»…)

Е. Зелинская не робеет и перед либеральной догмой, вменяющей в обязанность говорить о Польском восстании и Муравьеве-вешателе со стыдом и скорбью: «Шайки поляков прятались по лесам, разоряли и грабили русские поселки, вешали тех, кто оставался верен русскому Царю»; «генерал-губернатор Муравьев действовал решительно и энергично».

И в Первую мировую царь и его верные слуги действовали не в пример благороднее большевистских «эффективных менеджеров», они не пустили немцев до Москвы и Волги, чтобы вызвать народную войну: «Увы, Император и Русская Армия берегли не власть, а страну, защищая русскую территорию и мирных жителей. А мирные жители обворовывали свою армию, по три раза перепродавая одни и те же партии сапог, сшитые для солдат, которые стояли цепью по пояс в карпатском снегу».

Картина настолько возмутительная, что поклонники «эффективных менеджеров», пожалуй, могут злорадно воскликнуть: вот видите, с этим народом разве можно по-хорошему?!

А вот и еще гирька на их чашу весов. Секретное сообщение: снарядов больше нет, воевать придется без артиллерии, даже винтовок не хватает: «Восемь лет про войну болтали, а оружие не заготовили». Пардон, конечно, но так ли защищают русскую территорию и мирных жителей? А может, этих самых мирных жителей нужно зажать в ежовые рукавицы террора, не дожидаясь, пока они сами убедятся: «Не хотят отдавать честь русским офицерам, будут отдавать немецким» (с. 152). Уже в конце двадцатых в эмиграции несгибаемый монархист Шульгин сетовал: мы, русские, ни на что не годимся без вожака. А главный идеолог Белого движения Иван Ильин откровенно находил в фашизме здоровые начала. «Я категорически отказываюсь расценивать события последних трех месяцев в Германии, – писал он в 1933 году, – с точки зрения немецких евреев, урезанных в их публичной правоспособности, в связи с этим пострадавших материально или даже покинувших страну».

Отчаяние рождает экстремизм без разделения на чистых и нечистых.