Былое и Настоящее

Прожитые годы всё чаще напоминают о себе, когда некуда и незачем спешить, а так случается нередко. Упорядочивая хаос памяти, мысленно произносишь: такой-то год, подсчитываешь, сколько тебе было лет, где жил. И начинают вспоминаться давно забытые лица и подробности из прошлого.

19…год. Вечерело. Лампа под потолком комнаты не горела. Отчетливо было видно, как в темноте дома напротив начали появляться прямоугольники светящихся окон. Свет от них просачивался через белую дымку тюлевой занавески. На ней рядом с форточкой беспокойно крутилось белёсое пятно, отражавшее дрожащее пламя лампадки под медной маленькой иконкой. Бабушка молилась.

Я, пионер из 7 класса, сидел рядом на стуле не оттого, что был заинтересован или принимал участие в молитве, а просто потому, что мы жили вдвоём с бабушкой в комнате размером 9,3 квадратных метров. Идти гулять на улицу было уже поздно.

Что я думал о Боге? Я точно знал, что его нет. Нам так сказали в школе. Это «нет» было просто и понятно, как запрет на неношение пионерского галстука, опоздание в школу, грязным рукам перед школьным завтраком. В этом отрицании даже было что-то радостное, как в шариках на Первомайской демонстрации.

Бабушка продолжала молиться. Наверное, в её в поклонах я чувствовал нежелание шагать с нами, пионерами, в ногу. И я покровительственным тоном, оттого что я учился в 7-ом классе, а она не ходила в школу, когда было её детство, и читала по слогам, говорил ей в спину, что Бога нет. Она ничего не отвечала и продолжала, почти беззвучно шевеля губами, молиться.

Потом, после института, ещё будучи комсомольцем, но уже без веры в дело Партии, о котором продолжал читать по бумажке Леонид Ильич Брежнев, с трудом собирая слова в предложения, я стал часто заходить в церковь у метро «Сокол». Проникновенное звучание певчих, потрескивание свечей, свет от пламени которых доходил до глаз святых на иконах и возвращался ко мне строгими взглядами библейских персонажей. Всё это было непривычно и завораживало. Но тогда эти посещения были лишь вынужденной заменой, когда не удавалось достать билет в Камерный музыкальный театр, располагавшийся по соседству.

Теперь бабушка на Ваганьковском кладбище рядом с дедушкой, который умер до моего рождения. Если идти к этому месту вечного успокоения от метро «Улица 1905 года», то прямо перед центральным входом нужно перейти довольно широкую дорогу у светофора. Когда зелёный человечек в окошке начинает отсчитывать секунды, все быстрым шагом переходят улицу, чтобы под аркой пройти на кладбище. Спешат туда, куда никто не торопится.

Одним Воскресным днём, набрав цветов для всех своих шести, я шёл по центральной аллее кладбища. Направо и налево под фотографиями, приклеенными к мраморным обелискам, знакомые всей стране имена. Народ идёт плотным потоком. В лицах не скорбь, а грустная деловитость, и совсем невидно детей – недетское место. После крематория центральная аллея начинает дробиться на более узкие, от которых отходят уже совсем мелкие. Дальше к большинству могил можно дойти, только протискиваясь между оград. Если всё это поместить в виртуальную реальность на компьютере и развернуть на девяносто градусов, то получилось бы, что люди карабкаются по центральной аллее вверх, как по стволу дерева, расходятся по мелким дорожкам, как по веткам. Потом медленно идут по тропинкам, как по черенкам до зеленеющих листьев, пока не упираются в могилы.

По центральной аллее навстречу людскому потоку шла женщина. Она без выбора останавливалась рядом с кем-то из проходящих мимо, что-то коротко говорила и шла дальше. Случилось так, что она подошла и ко мне. Мы приостановились на расстоянии рукопожатия. Она была, наверное, чуть старше среднего возраста, одетая в тёмное, но не в чёрное, как для продуманного траура. Лицо ледяное, но глаза – как проталины во льду. И даже больше – они были тёплыми.

– Возьмите конфетку, – сказала она спокойным голосом и протянуламне карамель, завёрнутую в цветастую бумажку.

Я молча взял сладость и, даже не пытаясь успеть сказать обычное вежливое «спасибо», положил в карман. Мы разошлись, но ещё какое-то время наши спины видели друг друга.

Дома, после кладбища, прочищая карманы, достал конфетку. Положить в рот принесенное с кладбища, когда я мою руки всякий раз, коснувшись чего-либо не стерильного, было невозможно. Совершенно ненужная мне вещь, но машинального движения в направлении мусорного ведра не последовало. Выбросить конфету было совершенно невозможно, и я положил её на книжную полку.

Прошло несколько месяцев, конфетка продолжала лежать там же. Проходя мимо, я проскальзывал по ней взглядом, как по предмету, ставшему принадлежностью квартиры. И от этого не нужно каких-либо объяснений, почему она там находится.