Былого слышу шаг

Получив оперативное сообщение с Южного фронта, что нашими войсками взяты Переездная и Лоску-товка, находил время проверить по атласу эти названия, исправить их в телеграмме. По картам рассчитывал расстояние. И, написав «В печать», пометил внизу: «Примечание. Лоскутовка — в 13 в. от Камышевки и в 22 в. от Попасной». Хотите убедиться своими глазами — откройте подшивку «Известий» за девятнадцатый год, номер от 24 декабря. Там напечатано: «Наши успехи в Донецком районе. Из реввоенсовета Южного фронта…» — информация и ленинское примечание.

Мой собеседник рассказывает, вспоминает, шутит. Заложив за спину руки, подходит к книжным полкам, скользит взглядом по корешкам томов. Он весьма подвижен, как всегда энергичен — ив своем кабинете, и здесь.

— Сегодня я все время возвращаюсь к одному из сюжетов доброго сказочника Андерсена, — произносит он. — Ребенок в детстве увидел комету и спустя много десятилетий, уже в преклонном возрасте, вновь наблюдал ее…

Пересекает комнату и надолго останавливается подле окна, всматриваясь в арку Троицких ворот. Я же думаю о том, как велика жизнь человека, как много дано ей вместить.

Ему было девять, когда семья переехала в Берн. Отец поступил в университет: в России он получил юридическое Образование, а здесь, используя время вынужденной эмиграции, решил стать врачом. Они часто бродили по окрестностям Берна: поднимались на гору Гуртен, гуляли по лесу Бремгартен и непременно пили воду из холодного ручья Гляссбруннен — места эти были любимы не одним поколением русских эмигрантов.

Однажды в дом пришел незнакомый мальчику человек. Его увидели еще через стекло входной двери — небольшого роста, крепкий, с круглой головой. То ли ложились блики от стекла входной двери — было оно оранжевого тона, — или же так падали лучи заходящего солнца, но в детской памяти осталось: и волосы, и лицо незнакомца представлялись багряными, словно он долго стоял у печи.

Гость оказался приветливым, усадил ребенка на колени, спросил родителей:

— Как его зовут?

— Фаней.

А вскоре мальчишка тормошил гостя расспросами: приходилось ли ему путешествовать когда-нибудь на Северный полюс, а если нет, то когда поедет? И, окончательно осмелев, стал задавать вопрос за вопросом, невольно раскрывая те разговоры, которые постоянно слышал в семье, где отец — издатель нелегальной литературы — совсем «недавно вернулся из тюрьмы. Скоро ли свергнут в России царя? Когда Россия станет свободной? Когда же водрузят над землей «красное знамя труда»?

Гость слушал мальчика, не перебивал и наконец ^ответил: «Вырастешь, Фаня, — узнаешь, все расскажу тебе сам». Он несколько раз повторил, вставляя имя мальчугана, эту знакомую некрасовскую строку.

Отец сел к роялю, хотел было по своей обычной привычке передать в словах, объяснить смысл вещей, которые собирался исполнить, но гость попросил:

— Если можно, то, пожалуйста, без комментариев.

В тот вечер звучали сонаты Бетховена, лились звуки шопеновского полонеза, гремел «Лесной царь» Шуберта — Листа…

Тихий июльский вечер. Берн 1913 года. Не пройдет и пяти лет, как все это предстанет бесконечно далеким — и для Владимира Ильича Ленина, и для тех, кто принимал его в тот вечер: для семьи Михаила Сергеевича Кедрова.

Тихий летний вечер в провинциальном Берне — он если и всплывет в памяти, то словно из другой жизни, когда под руководством Владимира Ильича Кедров станет одним из организаторов вооруженного восстания в Петрограде. И позже, когда возглавит оборону нашего Севера от интервентов. И еще позже, став председателем специальной и полномочной комиссии по борьбе с сыпным тифом, Кедров приедет в Челябинск. Чтобы попасть в помещение эвакопункта, ему придется подниматься по приставной лестнице к окнам второго этажа: в здании, рассчитанном на три тысячи человек, скопилось пятнадцать тысяч больных сыпняком: заполнены палаты, коридоры — любое пространство, и войти можно лишь через… окна.

Так было ли вообще это время, когда близился к концу долгий-долгий летний день, медленно опускалось солнце, Михаил Сергеевич играл сонаты Бетховена и Владимир Ильич сидел, слушал музыку, никуда не торопясь?

«Вырастешь, Фаня, — узнаешь, все расскажу тебе сам…» Сын Кедрова теперь академик — Бонифатий Михайлович Кедров. Весной восемнадцатого он начал работать в «Правде» техническим секретарем Марии Ильиничны Ульяновой. И тогда же, четырнадцати лет от роду, вступил в партию с рекомендацией Марии Ильиничны.

— В «Правде» я недолго был, — рассказывал Бонифатий Михайлович, — пока работал там — делал вырезки из газет, занимался почтой. Грамотный человек по тем временам очень ценился… С Марией Ильиничной мы сидели в одной комнате. Она. — за большим столом с телефонами, а я — подле, за маленьким. Когда Мария Ильинична выходила, отвечал на телефонные звонки…

И в те же четырнадцать лет Кедров-младший уехал к отцу — командующему Северо-Восточным участком, стал связным.