Быть чеченцем: Мир и война глазами школьников

В этом же ряду стоит интерпретация конфликта в Чечне как религиозного. Стоит напомнить, что так называемая первая чеченская война началась как столкновение сторон, не применявших к себе конфессиональное определение. И это понятно. За плечами всех участников конфликта было советское безрелигиозное воспитание. Для военнослужащих одной стороны было столь же мало оснований называть себя христианами, как для другой — мусульманами. (Советский генерал Дудаев вряд ли мог быть ревностным мусульманином, но он, в конце концов, оказался военным противником федералов. А муфтий Кадыров, в конце концов, оказался их союзником.)

Но далее по обеим сторонам стало стремительно распространяться отнесение себя к соответствующим религиям, позволяющее подключать ресурсы, во-первых, традиции, а во-вторых, того символического целого, которое видится за каждой религией. При этом, что особо важно, можно использовать как ресурс не только представление о своей вере как силе, многократно превосходящей наши собственные наличные силы, но и делать в целях мобилизации такую же проекцию на противника. Тогда оказывается, что мы защищаем не конкретные объекты от реально видимого противника, а нечто такое огромное и дорогое, как свою веру, от такого необозримо огромного и грозного, как чужая вера.

Дополнительно стоит отметить, что подобную интерпретацию конфликта можно осуществлять на всех уровнях — от священнослужителей, отправляющих службу прямо в расположении войск, до высших религиозных иерархов. Более того, для подобной трактовки конфликта не требуется собственная принадлежность к той или иной вере. Можно находиться на позиции агностика, быть светским университетским философом или парламентским политиком и трактовать происходящее как конфликт христианской и мусульманской цивилизаций.

А В СОЧИНЕНИЯХ ВСЕ НЕ ТАК

Наши источники не оставляют сомнений в том, что этническая и конфессиональная трактовки конфликта являются очень распространенными и, видимо, все более широкими. Но они же и, в частности, сочинения показывают, что в самой зоне конфликта такая простая интерпретация не работает — сплошь и рядом не работает. Ценность сочинений и их отличие от ходячих мнений как раз в том, что они представляют эту действительность совсем не так.

Во многих сочинениях линия вражды проходит не между этносами. Даже граница так называемого боевого соприкосновения разделяет не собственно русских и чеченцев, а «федералов» и «боевиков». Известно, что в федеральных войсках служат люди разных национальностей, известно — в том числе из сочинений — что среди боевиков много людей иной национальности, нежели чеченцы. То же можно сказать и про конфессиональные признаки.

Вооруженные люди против невооруженных-вот одна из самых напряженных линий интерпретаций, присутствующих в сочинениях. На этом рубеже совершаются основные трагедии, здесь попираются базовые законы межчеловеческих отношений, прежде всего здесь нарушаются принятые международным сообществом правила ведения войны, обращения с мирным населением, обращения с пленными. Отсюда — самые страшные рассказы о происходящем в Чечне.

Еще одна из линий интерпретации конфликта, представленная во многих сочинениях, — историческая. Действия русских войск в XIX веке (обычно об этом говорят как о действиях генерала Ермолова) и сопротивление им вайнахов не забыты чеченской национальной традицией. Русское массовое историческое сознание также начинает обращаться к причинам вражды, коренящимся в прошлом. Обе стороны хотят видеть в истории безусловное объяснение сегодняшней ситуации. Для ведущих аргументацию от чеченской стороны как страдательной картина ясна: все дело в том, что Российская империя пыталась нас завоевать. Ей это не удавалось сделать в течение долгого времени, а теперь не удается удержать завоеванное. Чеченская сторона тогда всего лишь билась за независимость, сейчас продолжает эту борьбу, и реванш — вполне вероятный исход.

Трактовка всей этой истории войн как войн колониальных со стороны Российской империи, СССР и далее РФ, а действий чеченской стороны — как национально-освободительного движения, наверное, была бы одной из самых сильных и непротиворечивых. В той мере, в какой исторические роли колонизатора и борца за национальную независимость остаются контрастно окрашенными в соответственно только черный и только белый цвет, действенны и выводы из такого представления истории.

Но современность показывает, что эта простая ценностная раскраска все меньше устраивает людей, пытающихся разобраться в истории и современности. Не говоря о том, что колонизуемые народы соглашаются перенимать у колонизаторов множество культурных черт, а то и самое идентичность, национально-освободительная борьба ввиду имманентной логики насилия превращается в самоценное существование воюющих за счет этой войны. При таком обороте дела достижение изначально поставленных целей бессознательно отодвигается, а то и становится ненужным. Борьба становится важнее победы.