«Быть может за хребтом Кавказа»

Но он погиб далеко от друзей…
Мир сердцу твоему, мой милый Саша!
Покрытое землей чужих полей,
Пусть тихо спит оно, как дружба наша
В немом кладбище памяти моей!
Ты умер, как и многие, без шума,
Но с твердостью. Таинственная дума
Еще блуждала на челе твоем,
Когда глаза закрылись вечным сном;
И то, что ты сказал перед кончиной,
Из слушавших тебя не понял ни единый…

И было ль то привет стране родной,

Названье ли оставленного друга,
Или тоска по жизни молодой,
Иль просто крик последнего недуга,
Кто скажет нам?.. Твоих последних слов
Глубокое и горькое значенье
Потеряно… Дела твои, и мненья,
И думы, — всё исчезло без следов,
Как легкий пар вечерних облаков:
Едва блеснут, их ветер вновь уносит —
Куда они? зачем? откуда? — кто их спросит…

Нежно (будто и не Лермонтов): «мой милый Саша!»

Суровый критик обязан тут насторожиться: где же в стихах об Одоевском черты декабриста, революционера, каторжника, «безумного мятежника», автора крамольных стихов? Лермонтов ничего подобного как будто совершенно не замечает…

Покамест не будем торопиться, еще послушаем Лермонтова и других умных людей.

«Тихо спит… в немом кладбище… умер… без шума» — вот «знаки», ключи их тайны: никто не расслышит; душа Саши — «таинственная». Дважды повторено:

И то, что ты сказал перед кончиной,
Из слушавших тебя не понял ни единый…
…………………………………………………………
……… Твоих последних слов
Глубокое и горькое значенье
Потеряно…

Последние слова реального Одоевского — о Шиллере, о неумелом лекаре, а также об отце.

Вот последнее из сохранившихся его писем другу-декабристу Назимову:

«Мой милый друг Михаил Александрович! Я потерял моего отца: ты его знал. Я не знаю, как я был в состоянии перенести этот удар — кажется, последний; другой, какой бы ни был, слишком будет слаб по сравнению. Все кончено для меня. Впрочем, я очень, очень спокоен. […] Желаю тебе более счастия, гораздо более, нежели сколько меня ожидает в этом мире. Ты, впрочем [я уверен], будешь счастливее меня. Нарышкин и Лорер лечатся в Тамани. Загорецкий и Лихарев тебе кланяются. Мы все еще в Субаши. […] Я спокоен; говорить говорю, как и другие; но когда я один перед собою или пишу к друзьям, способным разделить мою горесть, то чувствую, что не принадлежу к этому миру. Прощай еще раз».

Вот что говорил и писал перед смертью Александр Одоевский. Лермонтов, вероятно, многое знал. Не случайно распространился слух, будто и он присутствовал при кончине Одоевского и даже писал стихи возле изголовья умершего декабриста. Между прочим, именно так понял «Памяти А. И. О» генерал Филипсон, удивлявшийся: «Как мог Лермонтов в своих воспоминаниях написать, что он был при кончине Одоевского: его не было не только в отряде на Псезуане, но даже на всем восточном берегу Черного моря» [РА, 1883, № 6, с. 315].

Выходит, перед нами еще одно предание, связанное с этим декабристом; их количество уж не может удивлять. Прибавим напоследок распространенную в Грузии версию, будто Одоевский похоронен не на берегу Черного моря, а в Кахетии.

Впрочем, хотя Лермонтов и не был рядом с умирающим, не ведал всех подробностей, все равно он угадывал, чувствовал, обобщал.

Последние строки стихотворения «Памяти А. И. О<доевско>го»: