«Быть может за хребтом Кавказа»

…Дела твои, и мненья,
И думы, — всё исчезло без следов,
Как легкий пар вечерних облаков:
Едва блеснут, их ветер вновь уносит —
Куда они? зачем? откуда? — кто их спросит…
И после их на небе нет следа,
Как от любви ребенка безнадежной,
Как от мечты, которой никогда
Он не вверял заботам дружбы нежной…
Что за нужда? Пускай забудет свет
Столь чуждое ему существованье:
Зачем тебе венцы его вниманья
И терния пустых его клевет?
Ты не служил ему, ты с юных лет
Коварные его отвергнул цепи:
Любил ты моря шум, молчанье синей степи —

И мрачных гор зубчатые хребты…

И, вкруг твоей могилы неизвестной,
Все, чем при жизни радовался ты,
Судьба соединила так чудесно:
Немая степь синеет, и венцом
Серебряным Кавказ ее объемлет;
Над морем он, нахмурясь, тихо дремлет,
Как великан, склонившись над щитом,
Рассказам волн кочующих внимая,
А море Черное шумит не умолкая.

Мемуары, «замаскированные стихом», мемуары о том, что поведали друг другу и поняли друг в друге.

«Все, чем при жизни радовался ты» равно по смыслу «чем радовались мы» — больше всего свободной природе, степи, Кавказу, морю. В единственном письме, сохранившемся от первой ссылки (октябрь — ноябрь 1837 г.), Лермонтов делился с другом С. А. Раевским радостями бродячего «рода жизни», счастьем интересных встреч с «хорошими ребятами», наслаждением от «беспрерывных странствований», «снеговых гор», «бальзама горного воздуха», грузинских видов; «и если бы не бабушка, то, по совести сказать, я бы охотно остался здесь», где, «одетый по-черкесски, с ружьем за плечом… ночевал в чистом поле, засыпал под крик шакала, ел чурек, пил кахетинское…» [Лермонтов, т. IV, с. 436–437].

Но на Кавказе два поэта встретились и со странной тоскою, которая их не покидала… Одоевский, точно знаем, об этом почти не говорил, избегая жаловаться или обличать, да Лермонтов и без того все понял, легко воспринял одоевскую горечь как свою.

И снова задумаемся: кто же старше? Снова — образы детства:

Как от любви ребенка безнадежной…

И опять реквием Одоевскому — и себе самому.

Предвидение, повторяем, столь обычное, что нечему и удивляться:

Немая степь синеет, и венцом
Серебряным Кавказ ее объемлет…

Это ведь описание и лермонтовской могилы. Правда, там не будет моря, но перед самой гибелью Лермонтов успел попрощаться и с Черным, и с Каспийским.

«Приют певца убог и тесен» — о Пушкине. У них же — Одоевского, Лермонтова — вкруг могилы — «все, чем при жизни радовался ты».

Последнее прости…

Вторая ссылка на Кавказ, начавшаяся очень скоро после прощания с А. И. О., еще не раз приведет Лермонтова на свидание с тенью «милого Саши», туда, где тремя годами ранее «мы странствовали с ним в горах Востока»; беседы с Лихаревым, свидетелем последних недель Одоевского, с Назимовым, адресатом последнего письма… Владимир Лихарев, узнав, что любимая жена воспользовалась правом на «легкий развод», которое Николай I предоставил женам декабристов, и снова вышла замуж, так же, как Одоевский, искал смерти — и нашел на глазах Лермонтова в сражении с горцами у речки Валерик (в переводе — «река смерти»). Еще через четыре месяца, 25 октября 1840 г., выходит в Петербурге том лермонтовских стихов — и в нем перепечатывается прощание с Одоевским.

Расставаясь со столицей, Лермонтов сочинил:

Тучки небесные, вечные странники!
Степью лазурною, цепью жемчужною
Мчитесь вы, будто как я же, изгнанники
С милого севера в сторону южную.

Тучки — это ведь тень, «двойники» тех вечерних облаков (из стихотворения «Памяти А. И. О<доевско>го»), которые,

Едва блеснут, их ветер вновь уносит…
Куда они? зачем? откуда? — кто их спросит…

Потом Лермонтова убили — через два года без одного месяца после гибели Одоевского: он играл со смертью, дразнил ее — в отчаянных набегах, опаснейших шутках.

Еще немного оставалось прожить — и вдруг вышла бы отставка, желанная статская жизнь, литературные труды.

Но не ценою смирения!