«Быть может за хребтом Кавказа»

И все это только начало. Уже угадываются контуры новых значительных начинаний и проектов.

16 апреля 1827 г. Грибоедов из Тифлиса просит Булгарина: «Пришли мне, пожалуйста, статистическое описание, самое подробнейшее, сделанное по лучшей, новейшей системе, какого-нибудь округа южной Франции, или Германии, или Италии (а именно Тосканской области, коли есть, как края, наиболее возделанного и благоустроенного) на каком хочешь языке и адресуй в канцелярию Главноуправляющего на мое имя. Очень меня обяжешь. Я бы извлек из этого таблицу не столь многосложную, но по крайней мере порядочную, которую бы разослал нашим окружным начальникам, с кадрами^[17], которые им надлежит наполнить. А то с этим невежественным чиновным народом век ничего не узнаешь, и сами они ничего знать не будут» [Гр., т. III, с. 198].

Заказываются европейские образцы для неблагоустроенной Азии.

Российская история XVIII–XIX вв. знает немало случаев влияния (чаще дурного) на монарха людей формально незначительных, влияния прямого или через посредника. Например, в 1850–1860-х годах некая Мина Ивановна Буркова, дама корыстная и мерзкая, попала в возлюбленные министра двора графа Адлерберга, а через своего протеже, можно сказать, управляла царем Александром II. В ту пору Герцен справедливо заметил, что «там, где нет гласности, там, где нет прав, а есть только царская милость, там не общественное мнение дает тон, а козни передней и интриги алькова. Там какая-нибудь Мина Ивановна перевесит негодование и стон целого города, хотя бы этот город назывался Москвой» [Герцен, т. XIII, с. 89].

Возможность отрицательного влияния как будто доказывает вероятность (и необходимость!) влияния благотворного. Извечная мечта мудрецов, поэтов — положительно влиять на царей, на ход политических событий; мечта, которой был совсем не чужд Пушкин, пытаясь внушить Николаю, по его собственным словам, «хоть каплю добра».

Мечта, о которой чаще всего пишут как о невозможной, несбыточной, в грибоедовском случае вдруг представляется возможной, осуществимой.

Влияние подчиненного на Паскевича несомненно, тот не может обойтись без опытнейшего дипломата, советчика; но притом генерал близок к царю, и если так, то благотворная роль поэта-чиновника как будто неизмеримо возрастает. Бездарность Паскевича еще более усиливает шансы Грибоедова.

В 1828 г. поэт-дипломат, конечно, не сомневается, что помогает правому делу, российским успехам на Кавказе. Вспомним, что и многие декабристы признавали миссию России на Кавказе объективно прогрессивной, важной по своим историческим последствиям. «В надежде славы и добра» — пушкинская строка из «Стансов», сочиненных как раз в ту пору, хорошо выражала надежды не одного Пушкина. Надеялись многие мыслящие люди, ожидали реформ, перемен, радовались, что новый царь, по словам Пушкина, Россию «оживил войной, надеждами, трудами…»

Неоднократно уже обсуждалось в научной и художественной литературе, но надо еще раз повторить, что в 1826–1830 гг. многие иллюзии не были изжиты; более того, ряд государственных лиц (отчасти и сам Николай) в эту пору серьезно размышляли об ослаблении и постепенной отмене крепостного права, о реформе суда, чиновничества, армии, городского управления. Не один Грибоедов из числа почти 600 занесенных в «Алфавит членам бывших злоумышленных тайных обществ и лицам, прикосновенным к делу» оказывается вскоре на государственной службе — жажда деятельности, желание принести пользу, славу, добро, вера в то, что это возможно…

Сейчас, в конце XX в., о Грибоедове споры острейшие. Не вдаваясь пока в подробности, заметим, что полемика идет, в сущности, об одном: как совмещались автор гениальной русской комедии и государственный человек, чьи успехи удостоверяют Николай, Паскевич и другие лица, имеющие весьма определенную историческую репутацию.

А. А. Лебедев в книге «Грибоедов. Факты и гипотезы», вышедшей в 1980 г., утверждает (вслед за С. А. Фомичевым):

«Очевидно, действительно для пользы дела Грибоедов, как видно, был готов пожертвовать и своей „нравственностью“.

Вернее, пожалуй, было бы сказать, что во имя дела Грибоедов готов был поступиться своим нравственным престижем в глазах окружающих. Для этого требовалось мужество, которое Ю. Тынянов понять оказался не в состоянии. […]

Нужны были поистине феноменальные качества души для того, чтобы на следующий день после трагедии на Сенатской, когда перед твоими глазами еще качаются пять повешенных, оставаясь другом безжалостно репрессированных прекрасных людей, отринуть от себя все напрашивающиеся подозрения и проклятья и протянуть руку сотрудничества своим врагам и врагам самых дорогих тебе людей. И при этом знать, что ты почти наверняка не скоро будешь понят. Очень не скоро» [Лебедев; с. 273, 275].

Лебедев настаивает на том, что Грибоедов ставил на себе «обдуманный, взвешенный эксперимент», открывавший прогрессивному русскому обществу возможность «компромисса с властью», поскольку в ту пору других путей активного служения на политическом поприще просто не было.