«Быть может за хребтом Кавказа»

XVIII век и начало XIX-го почти не знали людей «лишних» — мыслящее меньшинство (выражаясь позднейшим языком — интеллигенция) находило, что можно и должно одновременно служить самому себе, отечеству и государству. Исключения лишь подтверждали правило: Радищев, попав со своей довольно значительной должности в крепость и ссылку, в конце жизни ведь снова пытался осуществить свои идеалы на государственной службе. Это худо кончилось, но попытка была… Даже декабристы в течение многих лет соединяли подпольную деятельность с легальной, находя благодетельную карьеру полезной, оздоровляющей. Казнь пятерых, ссылка сотен заговорщиков создавали новую моральную ситуацию, при которой служить становится неудобно. Но притом далеко не сразу «лучшими людьми» была найдена альтернатива — действовала инерция, традиция нескольких поколений, убеждение, что лучше всего можно послужить отечеству именно службою.

С декабристов начинается перелом эпохи. Начинается, но не кончается…

О Грибоедове Пушкин заметит: «Рожденный с честолюбием, равным его дарованиям…» Подробнее пушкинский отзыв будет разобран позже, пока же задумаемся, о каком честолюбии толкует автор «Путешествия в Арзрум» — литературном, служебном? Судя по тексту, они неразделимы. Дарование автора «Горя от ума» огромно, — значит, и честолюбие тоже. Известный советский литературовед писал, что «по всему складу своего волевого характера, по общественному темпераменту Грибоедов не мог уйти в „свой мир“, оставаться в стороне от жизни, от живого дела. Им владела необоримая жажда реальной, практической деятельности» [Орлов, с. 165].

Но можно ли сотворить в государственной, политической сфере нечто сопоставимое по размаху, значению с великой комедией? Явиться пророком, Авраамом, Магометом, перевернуть мир?..

Комедия и дела государственные соединены Пушкиным, конечно, не случайно: для Грибоедова они переплетаются и в начале 1820-х, когда он наблюдает Ермолова, Кавказ; и в 1827-м — в Джелал-оглу; и в 1828-м — в Туркманчае.

Потомки, крепкие «задним умом», постоянно удивляются деятелям, которые считали себя полновластными, всемогущими и не знали (а мы знаем), что вскоре их отставят или убьют. Все планы были невозможны, а им казалось, что возможны…

Уже Огарев несколько лет спустя мерил Грибоедова своей логикой, а не грибоедовской (пожалуй, здесь можно отыскать начало «тыняновского взгляда»): «Грибоедов… высказал в „Горе от ума“ все, что у него было на сердце, а дальше он ничего не мог развить в себе самом именно потому, что он примкнул к правительству, этому гробу русских талантов и русской доблести» [Огарев, т. II, с. 479].

Много позже пойдут шутки о «Чацком», который остепенится, станет важным генералом; раздадутся голоса, что если б Грибоедов знал, каково будет царствование Николая, то он, возможно, пошел бы «дорогой Лермонтова» (не потому ли, между прочим, Лермонтов хотел писать о Кавказе Ермолова, Грибоедова?). Если бы знал…

Повторим, что в 1829 г. в лучшем культурнейшем кругу Москвы и Петербурга, в кругу Пушкина, Вяземского и их друзей, царило почти полное единодушие, все радовались дипломатическим, государственным успехам Грибоедова: вчера — в крепости, сегодня — полномочный министр; тайными агентами были зафиксированы разговоры в обществе о «возвращении времен Петра и Екатерины». Это понятно: при тех царях талантливые люди, в том числе и литераторы, служили — и весьма успешно.

Разве что близкий к декабристам Катенин ворчливо высказал неудовольствие грибоедовской карьерой: «Он лезет в гору ужасно… Бог расточает блага тем, которые дали обет быть ему верными» (текст после отточия написан по-французски) [Катенин, с. 121–122].

Дали обет… В биографии, пожалуй, каждого благородного, мыслящего человека, согласившегося служить после 14 декабря, можно отыскать один или несколько эпизодов, когда его «испытывают на лояльность», требуют того, что Генрих Бёлль в одном из романов назвал «причастием буйвола».

Булгарин был на большом подозрении, дружил с Рылеевым, пробивал в печать «Горе от ума»; испугавшись после 1825 г., стал доказывать преданность властям, подал несколько «благонамеренных записок», но царь и Бенкендорф не торопились, присматривались; и только когда Фаддей представил секретный донос на Погодина, Вяземского и Пушкина^[18], его полюбили, буквально через несколько дней (в октябре 1826 г.) поощрили, дали чин, взяли на службу — причастие буйвола…

Другой вчерашний вольнодумец, отставной полковник Дубельт, также просится на службу, и ему сразу предлагают должность в тайной полиции — Третьем отделении. Полковник должность берет, становится генералом, начальником знаменитого учреждения (впрочем, постоянно пытаясь уговорить себя и ближних, что сделал это с целью «благородного служения»).