«Быть может за хребтом Кавказа»

— В армии можно. Куда ж его деть? — уверенно ответил генерал.

Грибоедов, улыбаясь, положил свою руку на красную и растрескавшуюся генеральскую.

— В армии можно, — повторил озадаченный генерал.

— И в гвардии можно. Теперь… теперь, генерал, можно и в гвардии. И полковником. И… — Он хотел сказать: генералом…

Но тут Сипягина перекосило несколько. Он пожевал пухлым ртом.

— Зачем же, однако, так на наше время смотреть. На наше время, когда военная рука опять победоносна, знаете ли, Александр Сергеевич, так неуместно смотреть» [Тынянов I, с. 201–202].

Но в этот же день кое-кто из солдат проходившего на параде полка узнал Грибоедова: разжалованные декабристы, бывший гвардии подпоручик Нил Кожевников и бывший полковник Александр Берстель…

«— …А кто с террасы на нас смотрел? В позлащенном мундире?

— А кто? — спросил Берстель. — Чиновники.

— Нет-с, не чиновники только. Там наш учитель стоял. Идол наш. Наш Самсон-богатырь. Я до сей поры один листочек из комедии его храню. Уцелел. А теперь я сей листок порву и на цигарки раскурю. Грибоедов Александр Сергеевич на нас с террасы взирал…

— Я так сужу, Нил Петрович, — отвечал, не открывая глаз, Берстель, — что, не зная господина Грибоедова близко, я о нем по справедливости и судить не могу» [Тынянов I, с. 212–213].

«Величайшее несчастье, когда нет истинного друга» — именно этот перевод Тынянову нужнее, чем более правильное «Худшая из стран — место, где нет друга».

Мутанабби мог выбирать, скитаясь по мусульманскому миру из страны в страну, у Грибоедова одна страна — и если там нет истинного друга, то это уж величайшее несчастье.

Но в той пустоте носятся обломки прошедшего, случайные люди, оказывающие случайные услуги; соломинка, за которую хватается утопающий и все равно тонет.

«Нас мало, и тех нету». Вот откуда Булгарин.

Величайшее несчастье — когда нет истинного друга; и не меньшее несчастье, если в друзьях Булгарин.

«Самый грустный человек 20-х годов был Грибоедов» (из письма Тынянова Горькому 21 февраля 1926 г.).

«Должно быть, он таким и был. А если и не был — теперь будет…»

Разумеется, можно увидеть Грибоедова другим, третьим, четвертым. Право любого автора на серьезную версию неоспоримо.

Художественная версия Тынянова: одиночество Грибоедова, начинающаяся измена самому себе. Для того чтобы добыть истину, понять героя, героев, поступки, проекты, автор «Вазир-Мухтара» бешено сталкивает противоположные полюса, заставляет Грибоедова писать об истинной дружбе Булгарину.

В то время как Грибоедов писал о том Катенину^[23].

Длинное отступление насчет тыняновского эпиграфа сделано с целью — определить научно-художественный взгляд видного ученого-писателя на сложнейшие, противоречивые обстоятельства биографии Грибоедова; слишком трудные проблемы, слишком мало фактов. Вспомним еще раз замечание Эйхенбаума: «Судьба Грибоедова — сложная историческая проблема, вряд ли разрешимая научными методами».

Тынянов пробует — и научными, и художественными…

Между прочим заметим, что писатель-ученый легко мог бы и придумать эпиграф, перефразировать какое-нибудь грибоедовское письмо, действительно обращенное к Фаддею… Однако Тынянову нужны были именно двойственность, некоторый обман. (Автор признателен С. Б. Рассадину за интересные соображения на эту тему.) Зачем же? Да затем, что эта двойственность — в основе романа. Ведь и самый первый эпиграф — «Взгляни на лик холодный сей…» — искусный, полускрытый мираж: стихи о Грибоедове, но, возможно, не о нем. Стихи Баратынского как бы повернуты одной гранью к большинству читателей, но несколько иначе — для узкого круга посвященных знатоков.

И в «арабском эпиграфе» тоже двойственность, туман, «обман»: у огромного числа читателей-неспециалистов, естественно, нет никаких сомнений — текст взят из письма к Булгарину; немногим же знатокам автор лукаво подмигивает и заставляет задуматься о безграничных возможностях художественного вымысла.

Двойственность, неясность — в позиции, действиях, самоопределении Грибоедова («ничего не решено…»), двойственность проектов, жизненного смысла…

История «булгаринского эпиграфа» резко обнажает концепцию тыняновского романа, помогает понять и одну из самых напряженных сцен, где решается судьба важнейшего персонажа «Смерти Вазир-Мухтара».

У Бурцова

Грибоедов и проект едут к Паскевичу, генерал отдает приказание Бурцову — отрецензировать документ. Сцена между полковником-декабристом и Грибоедовым, одна из лучших в романе, основана на материалах, некогда помещенных Мальшинским в «Русском вестнике», но представляет совсем иную, сложнейшую идею.

Бурцов в романе говорит Грибоедову: «Я буду всемерно проект ваш губить…

…вы крестьян российских сюда бы нагнали, как скот, как негров, как преступников. На нездоровые места, из которых жители бегут в горы от жаров. Где ваши растения колониальные произрастают. Кош-шениль ваша. В скот, в рабов, в преступников мужиков русских обратить хотите. Не позволю! Отвратительно! Стыдитесь! Тысячами — в яму! С детьми! С женщинами! И это вы „Горе от ума“ создали!