Быть женщиной. Откровения отъявленной феминистки

Этот полицейский непохож на моих друзей. Он большой и твердый, он мужчина, и он логичен: я не могу объяснить ему, что у нас просто трудный период в отношениях, что я пытаюсь превратить Кортни в кого-то другого, а Кортни проецирует на меня свою неуверенность и пытается каким-то образом отомстить своей матери за то, что упала в обморок, когда он бросил в нее крышку от маргарина.

Этот полицейский не собирается слушать ничего такого – даже если бы он согласился на выпивку, которую я ему предложила в жалкой попытке быть гостеприимной и нормальной. Я немного удивлена, что он отказывается, – когда я захлопнула дверь в прежней квартире и пожарным пришлось ее взламывать, мы все потом пили пиво во внутреннем дворике, и я пересказывала им какие-то сплетни про Oasis.

Пожарным просто больше нравятся вечеринки, думаю я, а вслух обещаю полицейскому, что мы теперь станем вести себя тише и что все это просто недоразумение.

– Обычная семейная ссора, – говорю я, провожая его. Это звучит совсем по-взрослому. Взрослые так говорят о своих отношениях в «Жителях Ист-Энда». Так что я веду себя совершенно как взрослая.

Несколько дней спустя я выскакиваю из дома с глупой новой – теперь уже старой – собакой и иду в парк. Я лежу под деревом – в пальто, наброшенном поверх ночнушки, – и смотрю вверх на листья. Я закуриваю косячок – очень маленький. Уместный в два часа дня.

«Люди вокруг нас – зеркала», – размышляю я. Собака бултыхается в озере. Я наблюдаю, как она плещется в воде.

Вы видите свое отражение в их глазах. Если зеркало правдивое и гладкое, то вы видите вашу истинную сущность. Так вы и узнаете, кто вы есть. С другими людьми вы могли бы быть другим человеком, но все, что вам нужно, – это обратная связь, чтобы познать себя.

А если зеркало разбито, или треснуло, или поцарапано – еще затяжка, – то отражение врет. И вы начинаете верить, что вы и есть это… негодное отражение. У Кортни в глазах я вижу сумасшедшую властную женщину с чудовищно огромным состоянием, которая пытается его погубить. Я делаю паузу.

Я люблю его, но он меня ненавидит. Вот что я вижу. Мне придется попросить Кортни уйти. Я не могу больше с ним жить.

Я иду домой.

Кортни не уходит.

– Я не уйду, пока не найду квартиру не хуже этой, – твердо говорит он. – Я не собираюсь жить где-то в дерьме. Не собираюсь порвать с тобой и жить в хреновом… Криклвуде. Это несправедливо.

Этим вечером он объявляет, что мы больше не будем трахаться. «Я слишком подавлен, чтобы с тобой трахаться, – говорит он. – Траханье с тобой еще больше все испортит».

Зеркало становится темнее. Я почти не вижу своего лица.

Выбраться за город на выходные – вот что нам нужно! Свежий воздух и сельская местность. Нам просто нужно выехать из Лондона. Это из-за Лондона у нас проблема – Лондона с его Криклвудом, которого боится Кортни. Это Лондон выводит нас из равновесия. Все будет хорошогде-нибудь в другом месте.

Какие-то друзья Кортни записывают новый альбом в Уэльсе и приглашают нашу группу на уик-энд. Для нашего окружения мы с Кортни по-прежнему жаркая парочка: поп-звезда и юная телеведущая, гуляющие всю ночь напролет. Только Кэз знает правду – еще бы, все эти телефонные звонки в два часа ночи. И вот она сидит напротив меня в поезде, отбывшем от Паддингтона в западном направлении. Я пригласила ее в последнюю минуту – заманила возможностью тусить с известной группой и пить сколько влезет.

– Я бы не поехала, если бы группа мне нравилась, – отвечает она на мою просьбу. – Но, на мой взгляд, это кучка придурков, так что я приеду. Выпить море шампанского за счет знаменитых задниц – долг истинного революционера.

Мы все заказали напитки в баре поезда – вечеринка прямо там, в поезде, и началась. Я читаю журнал Private Eyeи смеюсь. На третий раз Кортни вспыхивает:

– Прекрати. Ты уже все продемонстрировала.

– Я просто… смеюсь, – говорю я.

– Нет, это не обычный смех, – напирает Кортни. Он тут самый пьяный. – Ты так смеешься только среди других людей.

Все затихли. Всем неловко.

– Я думаю, что она просто… смеется, Кортни, – резко говорит Кэз. – Впрочем, охотно верю, что ты слышишь это впервые и что тебе от этого не по себе.

Я пинаю Кэз под столом, чтобы заткнулась. Это мне не по себе: я подпустила ее к нашей мрачной тайне. Это личное. Я обязана взять все под контроль. И просто больше не смеюсь.

В Рокфилде осенью невыносимо красиво: в сравнении с уэльской осенью английское лето кажется простецким и плоским. Иней покрывает горы вдали. Кортни исчезает «почистить перышки» (в бесчисленный раз крутиться у зеркала и возиться с волосами несколько часов, надув губы), а мы с Кэз остаемся у дороги и набиваем рот ежевикой, потом гоняемся как дети друг за другом по всему полю. Воздух жесткий как кремень. Я истерически смеюсь и вдруг ловлю себя на тревожной мысли.

– У меня изменился смех? – вопрошаю я. – Он больше похож на… лондонский?

– Это, без сомнения, самый глупый вопрос, который мне когда-либо задавали, – отвечает Кэз. Она подбирает упавшие ветки и лупит меня по заднице, пока я не падаю на землю, плача от смеха.