Бывшие в падении

Я стояла за кулисами полностью собранная, смотрела на сцену и понимала, что от этого дня зависит вся моя дальнейшая жизнь. Уже оживал «Двор чудес». Близился мой выход. Но по глазам бил свет, и я чувствовала, как теряю ориентацию в пространстве. Доски пола то приближались, то отдалялись, и расплывался рисунок танца. Невовремя, как же невовремя! На мгновение стало страшно, что обморок случится снова, но я ведь далеко не всегда не могла с собой справиться. Пройдет. Это нервное. Просто я переволновалась. И возможно, немножко не рассчитала свою норму. Но я не могла облажаться. Не ради себя, так ради Поля. Он бы мне не простил. Нужно было просто собраться и пересилить себя, что я делала сотни раз до этого, что делает каждая балерина.

Так я подумала… и меня выключило. Я не помню тот спектакль. Вообще не помню. Бехчин сказал, что я танцевала и делала это хорошо. Наверное, так. Потому что мы дожили без потерь до второго акта, но воспоминаний почти не осталось. Это, конечно, еще следствие полученной черепно-мозговой травмы, наверное, но не только.

За спектакль ведущий солист балета может легко потерять два-три килограмма. В моем состоянии острого дефицита – чуть меньше двух, ибо откуда бы? Но все равно, вы только представьте, как при этом задействуется ресурс организма! До премьеры «Эсмеральды» я никогда себе не позволяла пренебрегать едой перед спектаклями. Но после отказа Поля оставаться со мной в Петербурге у меня окончательно сорвало тормоза. Технически сложнейшая партия – и я, полностью отказывавшая себе в пище на протяжении двух дней, как перед показом критикам. Только следует учесть, что к тому моменту у меня начали сыпаться ногти и волосы, а от недостатка питательных веществ тело начало сжигать мышцы. Первый акт спасло только то, что вся сложность была вынесена во второй. Тело жило собственной жизнью в отрыве от мозга. Не понимаю, как это не было видно ни танцовщикам, ни руководителям, ни зрителям, ни подсматривающим за нами представителям иных цивилизаций!

Зато у меня частично сохранились кошмарные воспоминания о том, что было после антракта. Как мы кружились в танце с Сашкой, взявшись за руки. По моему лицу пот бежал градом, ледяные ладони были такими мокрыми, что выскальзывали из его пальцев. Но на репетициях такое случалось, это нормально. Ненормально, что картинка вдруг потеряла четкость и скорость. Как в замедленной съемке я увидела его перепуганное расплывающееся лицо, а затем глаза закрылись, голова дернулась назад, запрокидываясь.

Сашка Жданов был всего на чуть-чуть старше меня, не знаю, можно ли назвать его опытнее. Он просто растерялся, испугавшись, что я рухну, переломав нам обоим ноги. И он меня отпустил. Я пришла в себя от рывка, всего на несколько мгновений. Прежде, чем удариться об пол, в том числе головой. Очевидцы рассказывают, что я кубарем катилась в сторону оркестровой ямы. Я же помню калейдоскоп слепящих огней, дикую боль и дезориентацию. Мелькнули перепуганные лица замерших музыкантов, за мгновение до того, как падение остановилось волею Сашкиных рук.

Спектакль прервался, зал немо замер, наблюдая нечто намного более зрелищное, чем история короткой жизни французской уличной танцовщицы. И… кулисы тупо задернули, силясь закрыть хотя бы финал разверзшейся катастрофы.

– Дияра! Дияра! – заполошно и бестолково зачем-то бормотал Сашка, тряся меня за плечи и явно не представляя, что делать.

Вокруг замелькали, забегали люди. Я просто лежала в полутьме, не в силах подняться, испытывая ужасное головокружение и силясь сглотнуть откуда-то взявшуюся во рту кровь. Из белесого марева выплыло и зафиксировалось только одно лицо. Думаю, уточнять не нужно. Поль присел рядом, не касаясь, заглянул мне в глаза и спросил:

– Встать можешь?

Но я не понимала смысла этих слов. То ли от голода, то ли из-за сотрясения мозга, которое при таком падении просто неизбежно, меня окончательно предало собственное тело. Я слушала, но не слышала и не могла ничего сказать. Я едва осознавала происходящее. Сознание гасло, а затем снова вспыхивало, не удерживаясь на месте достаточно долго, чтобы выдать какую-либо реакцию. Я плыла в белой дымке, я тонула. Мне было даже не больно и не плохо. Мне было никак. Я действительно довела себя до катастрофического истощения.

Единственное, что меня напугало и заставило сконцентрироваться из последних сил, – то, как посерело и помертвело лицо Кифера, когда он осознал, насколько со мной все плохо. Но сочувствия не возникло. Его глаза потускнели и обожгли меня ледяными иглами. Брезгливость, презрение, ненависть. Я хотела бы сказать, что мне было больно это видеть или хотелось закричать, но нет. Я не была способна ни на что подобное.

И тогда Поль поднялся со сцены и отряхнул брюки.

– Увезите ее отсюда, – отрывисто бросил он и направился к кулисам.

Больше до выхода из клиники я его не видела.