Cага о Бельфлёрах

— Я ради тебя, моя дорогая, чудесная девочка, а ты ради меня — если ты меня любишь, — и тогда нас ждет награда. Это так просто и в то же время так глубоко! Понимаешь? Ты понимаешь меня? Смерть твоего брата оскорбила тебя, потому это была смерть животного — жестокая, бессмысленная, случайная, в одиночестве, — а ты, с твоей чувствительностью, жаждешь смысла, красоты и превосходства духовности. Ты жаждешь искупления, и я тоже. Потому что, умерев в объятиях друг друга, мы будем вознаграждены… А все остальное — лишь неприкрашенная, немыслимая суета, от которой ты в полном праве в ужасе отвернуться. Ты понимаешь это, любовь моя? Ах, ты поймешь! Конечно, поймешь. Только, умоляю, верь в меня, дражайшая моя Вероника.

Не понимаю, еле слышно произнесла Вероника. И такая огромная усталость вдруг навалилась на нее, что она почти положила голову ему на плечо.

— И жизнь, и смерть, если они не украшены любовью, — продолжал Норст, почти задыхаясь, низким, возбужденным голосом — бесславны… Это лишь безумие… случайность. И неразличимы, если только не одухотворены любовью. Ибо обычные люди, как ты уже могла убедиться, — не более чем тля… или крысы… грубые, безмозглые существа… Они недостойны даже нашего презрения, ни капли. Конечно, порой они докучают нам… и тогда приходится брать их в расчет… Брать в расчет и принимать меры… Каким бы отвратительным это ни казалось. Понимаешь, дорогая моя? Да? Нет? Ты должна довериться мне, Вероника, потому что ты знаешь — знаешь, правда? — что я люблю тебя и что я поклялся, что буду обладать тобой… Давно, очень давно… В те времена, которых ты не можешь вспомнить, да и я могу припомнить лишь смутно… А что до обычных людей, моя дорогая, — они не стоят даже твоей мысли… Однажды ты научишься иметь с ними дело, как я, лишь по необходимости. Я поведу тебя, я буду охранять тебя, если только ты будешь верить… И ты не должна бояться смерти, ибо смерть любовников, погибших ради любви и возродившихся благодаря любви, не несет в себе вульгарности рядовой смерти; ты понимаешь?

Она понимала. И разумеется, она ничего не понимала. Но ее голова была такой тяжелой, что веки зудели от желания опуститься, о если бы он обнял ее, если бы прошептал слова, которые она столь жадно хотела услышать… Да, он признался ей в любви, это она услышала, услышала своими ушами. Но почему же, почему он не объявляет, что хочет жениться на ней; почему не говорит ничего о предстоящем разговоре с ее отцом…

Внезапно Норст отшатнулся от нее. Он был в страшном возбуждении и стал с силой тереть обеими руками глаза.

Дорогая моя Вероника, — сказал он совсем другим голосом. — Я должен отвести тебя домой. О чем я думаю, ведь ты замерзнешь здесь, на холодном ветру!

Она широко раскрыла глаза от неожиданности.

— Я должен проводить тебя домой, бедная моя девочка, — проговорил он.

Той ночью Вероника чувствовала жар и, несмотря на прохладу, оставила стеклянные двери открытыми. И увидела сон — самый тревожный и при этом самый пленительный из всех, что посещали ее до сих пор.

Она была в забытьи, но не вполне. Спала, но в то же время прекрасно видела свою кровать, окружающие предметы и осознавала сам факт того, что она спит в постели, что ее густые длинные волосы рассыпаны по подушке, а на груди покоится кровавик. Я сплю, отчетливо думала она, словно ее душа парила над телом, как странно и как чудесно! — я лежу в кровати, и ко мне скоро придет мой любовник, и никто не узнает…

И тут же явился Норст. Видимо, он забрался через балкон — потому что через мгновение уже стоял у окна, на нем был, как всегда, сюртук, его белая сорочка будто светилась в темноте, а бородка и непокорные кудри по обе стороны лица виднелись отчетливо. Он молчал. Лицо его было бесстрастно. Он казался выше, чем был наяву: Вероника буквально заледенела, словно разучившись моргать, и осознала, что ростом он сейчас не меньше семи футов; какое-то время он просто стоял, молча, неподвижно, глядя на нее с выражением — чего? Бесконечной тоски? Бесконечной печали? Желания? Любви?

Рагнар, прошептала она. Дорогой мой. Суженый мой.

Она хотела раскрыть ему объятия, но не могла пошевелиться; лежала под одеялом, словно парализованная. Спала и в то же время мыслила совершенно ясно: она чувствовала свое учащенное сердцебиение — и его тоже.

Рагнар, прошептала она. Я люблю тебя так, как не любила еще ни одного мужчину.

Теперь он стоял у самой ее кровати, хотя вроде бы не сходил с места.