Cага о Бельфлёрах

Он стоял у самой кровати, склонившись к Веронике, и она попыталась поднять к нему руки — о, как ей хотелось обвить руками его шею! Как ей хотелось притянуть его к себе! Но она не могла пошевелиться; ей удалось лишь резко втянуть воздух, когда он склонился, чтобы поцеловать ее. Она видела, как его темные, влажные глаза приближаются к ее лицу, видела его рот, приоткрытые губы и чувствовала его дыхание — горячее, прерывистое, с довольно сильным мясным душком, со сладковатым, немного гнилостным запахом, — и в ее воспаленном мозгу возник образ фермы: вот работники тащат убоину, туши свиней со связанными задними ногами, а из их распоротых глоток в огромные корыта хлещет кровь. Она вобрала в себя его дыхание, отдававшее чем-то иссохшим, стылым и старым, очень старым, и в своем забытьи начала смеяться, и каждая частичка ее тела извивалась от щекотки до сумасшествия, до чудеснейшего, самозабвенного сумасшествия, и ей не было противно ни его дыхание — нет, ничуть, — ни его возбуждение, нетерпение и страстность, когда его зубы прижимались к ее зубам в жарком поцелуе; ничуть не противно, и она хотела закричать, и наброситься на него с кулаками, она хотела визжать и в истерике кататься по кровати и сбросить с себя одеяло, которое давило так невыносимо — она вся горела, по телу струился пот, она чувствовала аромат собственного тела, жар своего тела — это было так стыдно и так сладостно, и ей захотелось фыркнуть и расхохотаться, захотелось схватить своего возлюбленного за волосы, да, за волосы, и лупить его, и прижать его голову к себе, его лицо к своей груди — вот так — да, именно так, она просто не могла выносить то, что он с ней делал — губами, языком, неожиданно острыми зубами, — она больше не могла, она сейчас закричит, она сойдет с ума, завизжит и исцарапает его ногтями — о, мой возлюбленный, мой суженый, закричит она, супруг мой, душа моя…

Шли дни, шли недели, а Вероника все глубже погружалась в состояние томной, сладкой меланхолии, и все полагали, что она впала «в мрачное настроение» из-за смерти Аарона, но со временем, даст Бог, поправится. Но Вероника лишь изредка думала о брате. Ее фантазии вились исключительно вокруг Рагнара Норста. Она хотела, чтобы бесконечный, утомительный день наконец закончился и настала ночь, когда к ней снова явится Рагнар Норст и заключит ее в страстные объятия, и сделает своей женой. Им больше не было нужды говорить о любви; то, что происходило между ними, было выше любви. В самом деле — банальное понимание любви, да и брака, теперь потеряли для Вероники всякую ценность. Надо же, было время, когда она мечтала, что Рагнар Норст попросит у отца ее руки! Когда она считала его обычным мужчиной, а себя — обычной женщиной! Впрочем, тогда она была еще невинной девочкой.

Странно, не правда ли, что граф так внезапно исчез. Очевидно, он уехал в Европу?.. А когда, он сказал, он вернется?..

Веронике не было до этого дела. Она знала, что люди шепчутся у нее за спиной, мол, наверное, девочка опечалена; их интересовало, произошло ли между ними «объяснение». Состоится ли свадьба? А может, случился скандал? Веронику нисколько не огорчало, что ее возлюбленный покинул страну: ведь в ее снах он присутствовал во всем своем великолепии, и больше ничего не имело значения.

В течение дня Вероника бесцельно бродила, погруженная в те самые запретные мысли, заново переживая те острые, жгучие, неизъяснимые наслаждения. Девушка мурлыкала себе под нос сбивчивые мелодии, вспоминая песенки, что пел ей Норст. Она быстро утомлялась и полюбила лежать в шезлонге, закутавшись с шаль, мечтательно глядя на озеро и на дорогу вдоль него. Иногда Норст приходили днем: вот она моргнула, а перед ней уже стоит он, всего в нескольких футах, стоит и смотрит на нее бесстыдным, откровенным, голодным взглядом, с тем вгоняющим в краску напряжением, которого она поначалу не понимала. Грациозно, томно она поднимала руку… но тут внезапно, с неуклюжим топотом в комнату вваливался какой-нибудь слуга-недоумок, и Норст испарялся. — Ненавижу, ненавижу вас! — порой восклицала Вероника. — Да оставьте вы меня в покое!