Cага о Бельфлёрах

Норст тоже затормозил, припарковал машину и направился к ней. Он был весь в белом. Его волосы и бородка были все такого же темного оттенка, а вот улыбка далеко не такой уверенной, как ей помнилось. Это ее любовник? Ее супруг? Этот незнакомец?.. Он слышал, произнес граф с нервным смешком, о ее болезни. Очевидно, раз ее поместили в больницу, она была в опасности. И как только он вернулся из Швеции, то тут же примчался, чтобы увидеть ее; он снял номер в «Авернус-инн». Как же он счастлив видеть ее вот так, неожиданно, безо всякого предупреждения — и в полном здравии, красивую как никогда…

Он осекся и вдруг сильно сжал ее руку; перед его взором словно мелькнуло видение. Он содрогнулся, задышал часто, прерывисто, и девушка остро ощутила его почти парализующее желание и в этот миг поняла, что любит его, что не переставала любить его. Чтобы скрыть свое возбуждение, он игриво спустил на пару дюймов ее перчатку и поцеловал ее в запястье; но даже в этом жесте таилась страсть. Вероника вскрикнула и отдернула руку.

Они долго смотрели друг на друга, в молчании. Она видела, что он — тот самый мужчина, который приходил к ней во сне, и что он тоже прекрасно помнит ее ту. Но что они могли сказать друг другу? Он остановился в «Авернус-инн», всего в двенадцати милях от замка; естественно, им придется видеться. Возможно даже, они продолжат свои дневные встречи. Совершенно невинные, чтобы как-то занять себя в течение долгих, тягучих часов. Норст стал расспрашивать Веронику о родных, о ее здоровье; о том, как ей спится. Теперь ее сны спокойны? Просыпается ли она полностью отдохнувшей? И не могла бы она, только сегодня, надеть на ночь кровавик?.. И не закрывать окно? Только сегодня, сказал он.

Она рассмеялась, зарделась и, конечно, собиралась сказать «нет»; но отчего-то не сказала.

Она с изумленной улыбкой глядела на следы зубов на своем запястье, постепенно наливавшиеся кровью.

Предложение

В тот день, когда со свинцового неба впервые за зиму падал снег, когда не пропито и недели со скандальной и скоропалительной свадьбы прабабки Эльвиры и безымянного Старика-из-потопа (событие столь принципиально частного характера, что на него не было допущено большинство родственников — присутствовали только Корнелия, Ноэль, Хайрам и Делла, и то их объединяло возмущение, несогласие с этой затеей; однако, из почтения к чувствам своей матери, а также ввиду бесповоротности ее решения, они хранили гробовое молчание и выстояли десятиминутную церемонию с бесстрастными, растерянными, застывшими лицами); когда, в тот же день, Гарт и Золотко впервые привезли в замок своего ребеночка на смотрины (Гарт-младший был таким миниатюрным, что при взгляде на него все думали, что он, должно быть, родился недоношенным, но это было не так: он был прекрасно сложенным, даже хорошеньким младенцем и родился точно в назначенный срок), — именно в тот день Джермейн, которая спряталась в нежилой комнате, потому что была очень напугана, невольно подслушав ссору между родителями, совершенно случайно и к своему крайнему огорчению (причиной которому было не только нежелание шпионить за взрослыми — ведь она была необычайно честным ребенком, — но и боязнь попасться), стала свидетелем еще одного сугубо личного разговора — а девочка не имела возможности покинуть комнату, пока оба его участника, после чрезвычайно страстного диалога, длившегося не менее десяти минут, наконец не удалились.

Девочка прибежала в одну из комнат первого этажа, чтобы спрятаться — не от своих родителей (ни Лея, ни Гидеон не подозревали о ее присутствии — настолько бешеная ярость их охватила), но от их жутких образов, этих приглушенно-повышенных голосов, от воздуха, будто пронзаемого клинками и осколками льда и острыми когтями, от кисловато-рвотного привкуса в горле; не слишком соображая, что делает, Джермейн влетела в комнату, которую после ремонта минувшей осенью называли Павлиньей (потому что Лея приказала оклеить ее роскошными шелковыми обоями с изображениями павлинов, фазанов и каких-то других грациозных птиц с хохолками на перламутровом фоне, в стиле китайского свитка XII века), и забилась за кушетку, стоявшую напротив камина. Девчушка лежала там неподвижно, вся кипя от непонимания. Она не знала, по поводу чего ругались папа с мамой, но остро чувствовала точные, искусные, жалящие, порочные укусы их взаимных «шуточек» — особенно Леи.

А потом в комнату вдруг ворвались двое, продолжая обоюдострастный спор.

— Но я не могу не говорить вам этого! — воскликнул мужчина.

Джермейн не узнавала голосов. Они говорили сдержанно, но были явно взволнованны. Кто-то — вероятно, женщина — подошел к камину и прислонился лбом то ли к каминной доске, то ли, опершись о камин, к собственной руке. Второй человек уважительно держался на расстоянии.

— Я просто не понимаю вас, — заговорил мужчина. — Да, вы можете отвергнуть меня раз и навсегда и с презрением повернуться ко мне спиной — это я смог бы принять; но что у вас нет ни минуты времени, ни милосердия, ни даже… чувства юмора, чтобы выслушать меня…