Cага о Бельфлёрах

Ее состояние стало вызывать беспокойство. Она была такая вялая, такая бледная, на ее лице больше не появлялся румянец, оно стало словно восковое (но — краше, чем когда-либо, думала Вероника, признайте же это — благодаря любви Рагнара я стала краше всех); у нее почти пропал аппетит — она могла съесть разве что тост, запив его соком, иногда булочку; она витала в облаках, часто не слышала, когда с ней заговаривали, казалось, она спит с открытыми глазами и совершенно подавлена горем из-за гибели своего дорогого брата… Даже когда ее обследовал доктор и слушал ее сердце через свой дурацкий прибор, Вероника была погружена в мечты о своем любовнике (который приходил к ней прошлой ночью и обещал вернуться на следующую) и не могла ответить на его вопросы. Ей хотелось объяснить: душа ее погружается, медленно уходит в забытье, и она вовсе не несчастна и, уж конечно, не убита горем (по кому? По своему брутальному братцу, которого угораздило встретить столь отвратительную смерть?), все развивается, как должно, именно так, как велит уготованная ей судьба. Она не будет противиться, она не желает противиться; и не потерпит, чтобы кто-то мешал ей. Иногда среди бела дня она замечала в бледно-голубом небе тонкий полумесяц, почти невидимый, и это зрелище проникало ей в самое сердце, словно поцелуй любимого. У нее вдруг начинала кружиться голова, и она ложилась, запрокидывая голову, так что глаза закатывались и виднелись полоски белков…

Как она упивалась этой совершенно непреодолимой меланхолией — этим ощущением свободного падения по спирали, которая была одновременно и тропой, которой шла ее душа, и самой душой! Сам воздух стал тяжек, он все сильнее давил на нее; иногда ей становилось трудно дышать, и она затаивала дыхание, долго не впуская воздух в легкие. Она хотела объяснить сиделке, которая или находилась у изножья ее кровати или спала на кушетке снаружи, у самой двери, что она вовсе не несчастлива. Это остальные, возможно, огорчались, что она скоро покинет их, но они просто ревновали — недалекие люди, неспособные понять ее. Они не могли знать, к примеру, как сильно она любима; как высоко Норст ценит ее; и что он пообещал охранять ее.

Но бывало, что ей снились сумбурные, неприятные сны, в которых Норст отсутствовал; а если и появлялся, то образ его был настолько искаженным, что она не сразу узнавала его. (Однажды он предстал в виде гигантской желтоглазой совы с лохматыми кисточками на ушах; в другой раз — в виде чудовищно уродливого карлика с горбом между вздернутых плеч; а в третий — в виде высокой, грациозной, волнующе прекрасной девушки с миндалевидными глазами и загадочной, чувственной улыбкой — Вероника даже не смела глядеть на нее, настолько улыбка была всезнающей, бесстыжей.) Эти сны учащались, они безжалостно истязали ее, глумясь над ее мольбами о пощаде, о нежности, любви, об объятьях ее супруга. Однажды, проснувшись посреди ночи после одного из таких видений, Вероника заставила себя сесть в кровати; голова просто раскалывалась, и ее охватила паника: а вдруг она и впрямь серьезно больна, может, она умирает, нельзя ли что-то сделать и остановить спуск ее души по этой спирали?.. А как-то раз она услышала, как во сне стонет сиделка, во власти собственного кошмара.

А потом случились две вещи: сиделка (привлекательная женщина лет тридцати пяти родом из деревни и получившая образование в Фоллз) вдруг заболела тяжелой болезнью крови, а сама Вероника, и без того ослабленная и анемичная, простудилась — у нее начался бронхит, который за каких-нибудь пару дней перерос в воспаление легких. Ее положили в больницу, и там она впала в забытье, во время которого за ней ухаживали деятельные духи. И ухаживали превосходно: ей переливали здоровую, свежую кровь, кормили через трубочку, так что она не могла отказаться, и в результате — спасли. Собственно, о смерти речи не шло, ведь со всех сторон ее окружала умелая, профессиональная помощь; прошла неделя-другая, и Вероника не только полностью пришла в себя, но и ощутила приступ голода. Одна из замковых служанок помыла ей шампунем волосы, по-прежнему роскошные, густые; да, она оставалась красивой, несмотря на бледность и ввалившиеся глаза. Однажды она сказала: «Хочу есть! — капризно, по-детски. — Я хочу есть, я голодная, и мне надоело валяться в постели. Ни минуты здесь больше не останусь!»