Cага о Бельфлёрах

— Вы слишком добры… Вы настолько выше меня… — Не говорите того, о чем пожалеете! Когда вы станете моей женой, когда все утрясется и останется глубоко в прошлом и вы убедитесь, как сильно я люблю вас, тогда вы поймете, насколько несостоятельны ваши эмоции. В сравнении с моей любовью к вам, дражайшая моя…

— Но я ведь сказала вам: я недостойна.

— Но почему? Лишь потому, что, будучи юной, неопытной девушкой, вы не рассуждая влюбились?

Я все же подозреваю, что этот человек, о котором вы говорите, воспользовался вами, этот женатый мужчина — я не стану, разумеется, спрашивать, кто он и является ли он членом этого семейства, на что, впрочем, все указывает, нет, я не буду спрашивать, ни теперь, ни в будущем, никогда — даю вам слово, вы должны мне верить! Но я не могу смириться с вашим осуждением, с вашим порицанием самой себя. Если, будучи юной и невинной девушкой, вы влюбились и глубоко страдали, — я могу найти в своем сердце только сочувствие к вам и желание как-то загладить жестокость этого мерзавца…

— Он не мерзавец! Он бог! — воскликнула женщина. — И не нам его судить!

— Значит, мы больше никогда не будет о нем говорить, — медленно проговорил мужчина.

— Тогда знайте, — сказала женщина. — У меня…

Я родила от него ребенка. Внебрачного. Не признанного отцом, хотя все вокруг знали.

Джермейн теперь слышала учащенное дыхание мужчины.

— Понимаю, — тихо сказал он. — Ребенок.

— Да, ребенок. Так и не признанный своим отцом.

— Значит, вот как… Вы родили ребенка.

— Да. Именно так.

— И любили его отца.

— Я любила его отца. И до сих пор люблю.

— Ребенок…

— Ребенок.

— В таком случае я… Я должен любить вас обоих, — с чувством сказал мужчина. — Я буду любить дитя так же сильно, как люблю его мать, не судя… Не упрекая. Дорогая моя, я ведь способен… да, я способен так любить. Если только вы поверите мне… Если только не отвергнете. Все это, как вы видите, стало для меня большим потрясением… Но я уверен, что справлюсь… Я уже почти оправился… Если только… если… Я оправлюсь, вот увидите! — сказал он почти в отчаянии. — Я буду любить вашего ребенка так же, как люблю вас, только дайте мне шанс доказать вам это!

— О, вы ничего не понимаете, — прошептала женщина. — Ребенок умер.

— Умер!..

— Ребенок мертв. А я — проклята, и надо было дать мне той ночью утопиться! О, если бы вы тогда отпустили меня — если бы только сжалились надо мной!

Внезапно женщина выбежала из комнаты, а мужчина, в ошеломлении, прокричал ей вслед:

— Дорогая моя! Бедная моя!.. Что вы сказали? — И он кинулся за ней, задыхаясь, спотыкаясь. — Дорогая!.. Бесценная моя… Прошу, не покидайте меня…

Джермейн сидела за кушеткой, всё так же зажмурившись и зажав уши кулаками. Она не желала слышать, не желала знать.

У нее в груди, где-то глубоко, в нижней части, вдруг зародилась боль, словно что-то изо всех сил хотело пробиться к жизни, заявить о себе. Но Джермейн не обращала внимания. Она сидела неподвижно, теперь совершенно одна в этой комнате, в тишине. Ее щеки были мокры от слез, но она не понимала, были это слезы печали или гнева. Она не желала быть свидетелем ничего из того, что внезапно свалилось на нее.

Зеркало

Готовясь к поездке в Швейцарию — в Винтертур, где она должна была, подписав важнейший договор, приобрести солидный участок земли, Лея изучала свое сияющее отражение в зеркале и была им чрезвычайно довольна. И отражением, и зеркалом: ибо даже в далеко не самые удачные дни, когда она просыпалась вся на нервах, не отдохнув после чуткого, беспокойного сна, когда в голове у нее звенело и тряслось, словно в нагруженной тележке, и ее преследовали охвостья фраз из недавних ссор, в зеркале она видела спокойную, собранную и, скажем откровенно — к чему здесь ложная скромность? — красивую женщину. Она вертелась из стороны в сторону, изучая свое отражение. Эти потрясающие глаза… полные, яркие губы… изящный нос… тяжелая копна каштановых волос с медным отливом, ничуть не потускневших с того времени, когда ей было шестнадцать… В ушах у нее красовались серьги с изумрудами, а одета она была в зеленый кашемировый костюм с собольим воротником, который подобрал для нее Паслён (загадочный горбун обожал рыться в ее вещах, которых было не счесть, словно молоденькая, потерявшая голову служанка; а что такого, резко отвечала Лея Гидеону, или Корнелии, или Ноэлю — любому, кто посмел бы сделать ее замечание, — да, пусть он немного уродлив: но разве вы неспособны видеть за внешностью нечто большее?); вот на руку скользнули часы с золотым браслетом — прощальный подарок мистера Тирпица, — и она защелкнула их на запястье.

— Джермейн! — крикнула Лея почти машинально, все еще глядя в зеркало. — Это ты там прячешься?.. Где ты?

Ей показалось на секунду, что в зеркале позади нее мелькнуло отражение девочки; но, когда она обернулась, никого не было. Свет тусклого зимнего солнца придавал обстановке комнаты — и привычным и новым предметам — неуютный вид.

— Джермейн! Ты что, играешь со мной?