Cага о Бельфлёрах

(Впрочем, это было не совсем так: в детстве Юэн, Гидеон и Рауль поклялись при удобном случае отомстить обидчикам, потому что, безусловно отвергая обвинение в том, будто в роковую ночь в Иннисфейле Жан-Пьер II убил в придачу к девяти другим жертвам еще и двоих Барреллов, они насчитали шестерых убитых Бельфлёров против всего лишь троих или четверых Барреллов, и это казалось мальчикам убийственно несправедливым.)

Если Болдуин Мид и состоял в родстве с Барреллами, то этого факта не подчеркивал, да и внешне ничуть не напоминал их: Барреллы были чернявыми, коренастыми и довольно низкорослыми, с волосатыми телами и почти скрывавшими лица бородами. Не стоит упоминать, что все они, заклятые враги Бельфлёров, были необразованными, неотесанными и косноязычными грубиянами. («Да ты, похоже, не так давно в человека превратился», — по преданию, воскликнул искренне изумленный Харлан Бельфлёр, вскинув мексиканское короткоствольное ружье, чтобы прострелить одному из них голову. Свидетелей восхитила грация, с которой Харлан, помедлив, все-таки выстрелил, словно сама мысль о том, что человек, стоявший перед ним и дрожавщий от страха, — не вполне человек, имеет глубокий смысл, и ему, Харлану, следует над этим поразмыслить, но не прямо сейчас.) Болдуин Мид же был высок, худощав, чисто выбрит и даже отличался слегка утомительной разговорчивостью. Манеры его оставляли желать лучшего, все-таки он был местный, однако назвать его неотесанным было нельзя, и в присутствии женщин из общества он не допускал ни сквернословия, ни вульгарности. Как именно он повел себя вечером Четвертого июля, что именно сказал Лее, каковы были его намерения и что он, собственно, совершил, никто не знал: сама девушка хранила молчание, а обсуждать эту тему с ее матерью едва ли кто-то осмелился.

В тот вечер Лея и ее двадцатишестилетний поклонник Болдуин Мид возвращались по Бельфлёр-роуд домой в двуколке, запряженной чалым мерином, с концерта и фейерверков в Нотога-Парке. Вероятно, они повздорили где-то между поворотом на Военную дорогу и деревней Бельфлёр, потому что следующим утром молодого человека обнаружили всего в нескольких сотнях ярдов от старых кузниц, когда-то принадлежавших Фёрам, у самой вершины очень длинного и крутого холма. Не мертвым, но едва живым. Он бредил и в исступлении звал мать. Его правая рука и лицо справа непомерно, до смешного распухли. Лея отогнала двуколку обратно в Бушкилз-Ферри и со всей заботой (потому что по-прежнему тепло относилась к лошадям, хотя уже потеряла былой интерес к ним) распрягла мерина, накормила его, окатила водой и оставила в старом хлеву Пимов. Она не стала скрывать, что двуколка стоит на земле ее матери — Лея оставила ее у всех на виду, на подъездной дорожке. Но девушка так и не объяснила, что произошло; она лишь пожимала плечами и со смехом говорила, что люди «делают из мухи слона», и, если кому-то так хочется все выяснить, почему бы им не спросить у этого недоумка Мида? Мужчины, доставившие его в деревню, и доктор Дженсен, лечивший его, утверждали, что бедолагу трижды укусил щитомордник, и большая удача, что его вовремя обнаружили, потому что к полудню он наверняка умер бы. «Щитомордник! — знающие люди задумчиво кривили губы и лукаво улыбались. — Щитомордник! Вот уж вряд ли».

Когда Гидеон Бельфлёр впервые нанес визит Лее в качестве ухажера, а не просто знакомого, пусть даже и кузена, первым его чувством было унижение — и злость: Лея, в открытом сарафане в горошек, с волнистыми медно-рыжими волосами, подчеркивающими не только саму ее красоту, но и высокомерную уверенность в ней, приняла кузена в темноватой и пыльной гостиной в их старом доме, а на плече у девушки — на голом плече! — сидел гигантский черный паук.