Cага о Бельфлёрах

Когда спустя час Гидеон покинул дом Пимов, лицо его горело от досады. Ему удалось вырвать у Леи невнятное обещание (правда, на следующий день она прислала посыльного с отказом) сопровождать его на прием в саду бывшего сенатора, Вашингтона Пейна, однако Гидеона сводила с ума мысль о том, что Лея не слушала его, просто не замечала его.

После этого Гидеон не видел ее несколько недель и старательно пытался не думать о ней, а когда его брат Юэн стал издеваться над его чувствами, Гидеон жестоко подрался с ним и с тех пор стал проводить почти все время с лошадьми. (В то время его любимцем был жеребец Ренсселаэр, потомок принадлежавших Рафаэлю английских чистопородных скакунов, внук самого Булл Рана). Но его мысли, разумеется, без конца вились вокруг Леи, возвращались к ней, откликаясь на малейший повод, даже ощущение. Громкий возглас какой-нибудь девушки, запах сырости и плесени, поблескивающая в траве паутина… Дети, плещущиеся на мелководье… Платье в горошек на его собственной сестре Эвелин, довольно невзрачной…

Однажды вечером он оседлал Ренсселаэра и прискакал в Бушкилз-Ферри, к старому кирпичному домику Пимов. С удивительным хладнокровием, подкрепленным двумя или тремя — не больше — глотками виски, он вычислил, где именно находятся окна комнаты его кузины, забрался на дуб с длинными разлапистыми ветвями, что рос вплотную к дому, и, орудуя руками в перчатках, умудрился открыть плохо прилегающую к фрамуге раму, причем справился с этим почти бесшумно. Действительно, он попал в комнату Леи (просторную и нарядную — но беспорядок, царивший там, поразил Гидеона); она была совсем близко: во сне ее темные волосы разметались по подушке, влажные губы приоткрылись. Но Гидеон был хладнокровен и лишь бросил взгляд на спящую девушку. Стремительно подойдя к хитроумно сплетенной, тянущейся от пола до потолка паутине, Гидеон, не давая себе времени для раздумий и вполне понятных опасений, протянул руку к пауку, черной тенью маячившему в самом центре. Паук открыл желтые глазки. Его лапки подрагивали. Другой убил бы Любовь из пистолета или даже ружья или схватился бы за острый охотничий нож. Но Гидеон доверил борьбу с гнусной тварью перчаткам — тонким, нежным, нежно ласкающим кожу перчаткам из узорчатой замши, сшитым на заказ по его руке.

Издав громкий визг, напоминающий летучую мышь, тварь принялась нападать на него (из пасти у паука торчали то ли зубы, то ли какие-то острые зазубрины) и отбиваться многочисленными лапами (хоть и тонкими, но удивительно сильными); и отбивался Любовь так яростно, что Гидеон отступил назад и едва не потерял равновесие. Как именно уничтожить паука, он заранее не продумал — удушить гадину не представлялось возможным, ведь шеи у нее не было, — но его обтянутые перчатками руки действовали с поразительной ловкостью, как будто в туманном прошлом, окутывающим род Бельфлёров, его предки только и делали, что убивали гигантских пауков — одну Любовь за другой, просто хватали их и сдавливали в кулаке…

Несмотря на отчанную борьбу и внушительные размеры паука, схватка заняла всего две-три минуты. К концу ее Лея, разумеется, проснулась и зажгла стоящую на тумбочке керосиновую лампу. Она села в кровати, завернувшись в простыню; тяжелые пряди волос с завитками на концах, обрамляющие прекрасное бледное лицо, рассыпались по плечам. Когда Гидеон, отдуваясь, наконец, повернулся к ней и с величественной надменностью бросил то, что осталось от Любви, в изножье кровати, на свернутое одеяло, Лея хмуро взглянула на него и проговорила — так тихо, что Гидеону прошлось нагнуться, чтобы разобрать ее слова:

— Только посмотри, посмотри, Гидеон, что ты наделал…

Безымянное дитя

Он пришел в восторг: с прошлой осени пруд заметно изменился. Повсюду, куда ни взгляни, пышно цвела новая жизнь. Рогоз. Водяная ива. Ежеголовник. Неровный ряд тоненьких прутиков ольхи, выросшей ниоткуда — из вязкой болотистой почвы. В восторге бродил он по берегу, втаптывая ботинки в ил, закатав до локтей рукава так, как делал Юэн. Но уже спустя несколько минут мальчик выдохся и остановился — ходил он по самому краю, у воды, где грязь и ил засасывали ботинки, не давая поднять ногу.

— Ты помнишь? — шептал Рафаэль. — Знаешь, кто я?..

Да, пруд изменился. На поверхности цвели водяные лилии, а в воздухе, напитанном тяжелым влажным запахом, висели стрекозы. Мальчик дышал и всё не мог надышаться вдоволь. Той зимой он постоянно болел, а в последний раз слег с бронхитом и высокой температурой (и весь март пролетел в горячечном забытьи, словно стремительный поток, в котором не различимо ничто, кроме самого движения), и оттого иногда резкий вдох причинял ему боль — но запах пруда был таким насыщенным, густым и сладостным, что Рафаэль забыл о боли.

Норочий пруд. Его пруд. Его тайна.