Cага о Бельфлёрах

Карты, старые карты, в основном топографические — какое в них таилось богатство! Однако, как Лея и предвидела, они нередко вызывали у ее родственников слезы. Лея могла растревожить чувства деда Ноэля или разозлить обычно скептичного и сонного Хайрама — для этого ей достаточно было взять карандаш или старую ручку-перо (позаимствованные из кабинета Рафаэля) и указать на все то, чем они когда-то владели и что у них отняли, пядь за пядью, участок за участком; речь шла, в том числе, о лучших землях вдоль реки и о богатых месторождениях в окрестностях Маунт-Киттери; эти истории и Ноэль, и Хайрам прекрасно знали, но иное дело, когда тебе со всей безжалостностью указывает на это молодая пылкая жена Гидеона. А та безо всякого смущения прерывала их на полуслове, когда они принимались было растолковывать обстоятельства той или иной вынужденной сделки — большинство из них было совершено во времена Иеремии, — и быстро и доходчиво описывала, как первоначальные угодья, два миллиона акров, теперь раздерганные на кусочки, можно объединить вновь.

— Тут, тут и вот тут. И еще здесь, — мурлыкала Лея, прочерчивая воображаемые линии. Она склонялась над жесткой бумагой, которую ей то и дело приходилось вытаскивать из жадных детских ручек («Ах ты врединка, до всего тебе дело есть, всё в рот тянешь!» — восклицала Лея), а ее собеседники подходили поближе. «Вот этот участок, видите? Сейчас им владеют Макниваны. И здесь, вдоль реки — это же карьер Громвел, а вот этот треугольный надел, от “Серных источников" до Серебряного озера — нам известно, кто хозяин? Видите, это же проще простого — взять и объединить их все, сделать так, как подобает. Эти земли — единое целое, они неделимы, сам их раздел — противоестественное, оскорбительное деяние, вы согласны?»

В своей жажде справедливости она была так прекрасна, а ее серо-синие глаза сияли так чарующе, что ее собеседники не находили иного ответа, кроме как: «Да-да, верно, да, ты совершенно права».

Сад. Обнесенный стеной. Солнечная ленивая суматоха, поцелуи и горячие объятья, перебранки, ярко-алые цветы, желтые и белые бабочки, кленовые семена, летящие в жарком майском воздухе. Синее небо и гигантские, парящие в нем лица. Ну разве она не красавица! И какая крупненькая! Пьянящие ароматы — бананы и сливки, малиновое варенье, шоколадный торт, выжатый в чай лимон. Жадно поглощаемый мед с молоком.

Что-то размятое. В ложке. Металлический привкус ложки, ее жесткость. Внезапный, подобный взрыву, гнев: крики, взмахи ножек — и еда летит на землю. «Она у меня своенравная», — смеется Лея, вытирая салфеткой платье.

Обнесенный стеной сад, и те теплые летние дни. Траченные непогодой остатки скульптур, привезенных из Италии прапрадедушкой Рафаэлем: напуганная, опечаленная Геба ростом с обычную женщину, с потупленным взглядом, вяло прикрывающая свое тело худенькими руками; приникший к земле мраморный Купидон с глазами навыкате, милой улыбкой и крылышками, на которых неизвестный, но питающий слабость к деталям скульптор высек каждое перышко; миловидный Адонис, по чьей испачканной правой щеке будто размазаны слезы и чей постамент зарос шиповником. (И разумеется, хотя Лея зорко наблюдала за девочкой, та ухитрилась забрести в шиповник. И разумеется, душераздирающие крики были слышны по всей округе, так что дети, игравшие у озера, прибежали домой узнать, кого убивают.)