Чаадаевское дело. Идеология, риторика и государственная власть в николаевской России

Впрочем, дело быстро разъяснилось: «Когда мы все вышли уже за ворота, то судья, понимавший по-французски, остановил нас и разъяснил загадку, почему именно государь сказал, что „знает“ нас. Оказалось, что он припомнил, что видел всех нас на сцене, в театре, во время представления комедии Гоголя „Ревизор“»[716]. Не читавшим к тому времени «Ревизора» чембарцам подобное истолкование, возможно, могло показаться странным, однако оно вполне вписывалось в логику придворного зрелища. Собственно, Николай и стал тем ревизором, ожидание которого повергло в ужас изображенных Гоголем чиновников. Император перенес театральную коллизию в жизнь, использовав ее мифогенный потенциал. Не приходится сомневаться, что перед нами именно спектакль: царь стремился исключительно к репрезентации собственной власти и не желал затевать в Чембаре масштабное разбирательство по делам о коррумпированности местной бюрократии. Охвативший чиновников страх свидетельствовал об успехе николаевской затеи. Мемуарист отметил: «Вся аудиенция продолжалась не более пятнадцати минут. Государь, по-видимому, был в очень хорошем расположении духа, хотя рука его все еще была на перевязке»[717]. Театрализованное поведение императора плохо соотносилось с другой его излюбленной ролью – военачальника. Однако конфликт двух августейших амплуа объяснится, если мы примем во внимание неопатримониальный характер власти Николая, основанный на постоянном чередовании противоположных типов монархического поведения, устрашавшем его обескураженных подданных.

V

Основой управленческой модели Николая служила не только типичная для неопатримониальной системы придворно-бюрократическая конкуренция, но и специфическая непредсказуемость его административного стиля. Высшие бюрократы не всегда могли предсказать, как монарх оценит их поступки – в рамках дисциплинирующих правил военного типа, предполагавших подчинение служебному алгоритму, или в придворном контексте, оставлявшем императору возможность прибегнуть к милости, обойти предписанные законом правила и репрезентировать свою власть в процессе театрального перевоплощения[718]. Варьирование моделей оказывалось эффективным, поскольку позволяло Николаю принять удобное ему решение и при этом не ослабить своей харизматической власти: он апеллировал к типам монархического поведения, в равной степени авторитетным в аристократическом обществе, – военному и придворному. Благодаря использованию императором разных стратегий управления угадать волю монарха было особенно трудно[719].

Готовность Уварова, Строганова и Бенкендорфа вступать в межведомственные и личные конфликты мотивировалась их расчетом на практические возможности, открывавшиеся благодаря придворному характеру управления империей и варьированию типов монархического поведения. История с первым «Философическим письмом» была использована бюрократами в своих целях: скандал такого рода позволял изначально более слабым игрокам поставить под сомнение сложившуюся иерархию в одном из сегментов ближнего окружения монарха, а более сильным – дополнительно укрепить собственный авторитет. Чаадаевское дело не столько сплотило представителей высшей власти в борьбе против инакомыслия, сколько дало повод к обострению придворно-бюрократического соперничества за внимание императора.

Взаимное недоверие чиновников, ставшее причиной споров вокруг решения о наказании фигурантов чаадаевского процесса, подпитывалось не только личной идиосинкразией, но и различными представлениями о сути придворно-бюрократической службы. Бенкендорф, «придворный par excellence», с детства связанный с императорской семьей, репрезентировал тип бюрократа николаевской эпохи, в совершенстве владевшего как искусством светского обращения, так и важной для императора способностью «по-военному» выполнять приказы. Знание бюрократической рутины требовалось Бенкендорфу в гораздо меньшей степени, чем чисто придворные навыки – суметь угадать настроение царя и правильно его интерпретировать. Родовитый Уваров, интеллектуал, достигший значительных успехов в науке и на административной службе, тем не менее оставался «придворным аутсайдером». Он страстно желал сблизиться с монархом и занять высокое место в придворной иерархии. После назначения министром Уваров получил возможность стать одним из императорских приближенных и всячески старался угодить Николаю. Строганов мыслил свою профессиональную идентичность иначе. Просвещенный аристократ, он принадлежал к числу военных людей, выполнявших функцию гражданских администраторов, но понимавших важность меритократического принципа в управлении империей. Службу в Москве Строганов, «придворный вне двора», воспринимал как возможность отдалиться от светского Петербурга и «интриг куртизанов», выступавшую, по его мнению, гарантией подлинной заботы об общественном благе на службе у монарха[720].