Чаадаевское дело. Идеология, риторика и государственная власть в николаевской России

Сцена имела огромный перформативный потенциал. Ответ на вопрос, будет ли носить добрачный сын Добчинского его фамилию, предавался на волю зрительского или читательского воображения, между тем как сведения о физическом бытии Бобчинского в буквальном смысле достигли императора и его вельмож. На первом представлении «Ревизора» 19 апреля 1836 г. в Александринском театре монарх сидел в своей ложе и действительно узнал о «существовании» литературного персонажа (как и присутствовавшие на постановке П. Д. Киселев, А. М. Горчаков, М. Д. Горчаков, В. Ф. Адлерберг и К. В. Нессельроде). Николай становился частью театрального действа в качестве уникального, единственного в своем роде зрителя. Гоголь не вывел на сцену подлинного ревизора, идеально интерпретировав саму модель николаевской системы, – только сам император как высший арбитр мог разрешить конфликт и спасти Россию от нравственной катастрофы. Как отмечали мемуаристы, Николаю пьеса понравилась. Он «от души смеялся» или даже «хохотал» во время представления, а также якобы произнес знаменитую фразу: «Всем досталось, а мне – более всех»[711]. Вместе с императрицей, наследником и великими князьями царь посмотрел пьесу еще раз, посетив ее третье представление[712].

В маскарадах и театре Николая I привлекала возможность перевоплощения, дробления собственной идентичности, превращения в другого человека[713]. Он не просто оценил литературные и идеологические достоинства «Ревизора», но и сам разыграл его сюжет всего через три месяца после первой постановки комедии – во время вынужденного пребывания в Чембаре в конце августа 1836 г. Один из мемуаристов привел услышанный им в 1859 г. рассказ стряпчего по фамилии Львов, ставшего свидетелем театральной сцены, устроенной местным чиновникам Николаем. По словам Львова, относительно длительное и совершенно непредвиденное пребывание монарха и его свиты в небольшом провинциальном городе привело их в трепет: «Царь стал лечиться в Чембаре, а для чиновников… наступили черные дни: все они были в большом страхе и ожидали, что вот-вот стрясется над ними беда: узнает как-нибудь царь про их грешки, и потащат их, рабов божиих, на цугундер»[714]. Во время приема, устроенного императору чембарским начальством, чиновников, по свидетельству Львова, охватил настоящий ужас, который еще более усилился после самой встречи. На приеме Николай признался, что прекрасно знаком со всеми представленными ему людьми: «Государь пристально осмотрел всех нас, улыбнулся и сказал, обращаясь к предводителю: „Я их знаю“… А затем, прибавил несколько слов по-французски. Мы все удивились, откуда и как мог знать нас император»[715].

Спектакль, разыгранный царем, имел сложную структуру. Если верить рассказчику, Николай разбил свое высказывание на две части. Сентенция «Я их знаю» предназначалась предводителю дворянства, однако сказана она была таким образом, чтобы ее услышали все присутствовавшие при разговоре. Так чиновники узнали нечто, что адресовалось не им, но их напрямую касалось. Местные служащие могли объяснить смысл николаевской фразы лишь единственным образом: Николаю все известно об их должностных преступлениях. Источник его информации лежал в области сверхъестественного, поскольку чиновники прекрасно осознавали, что император видел их впервые в жизни. Атмосфера таинственности усилилась после французских слов, произнесенных Николаем: подавляющая часть чембарских бюрократов на этом языке не говорила. В их глазах сцена выглядела зловеще – вероятно, император объяснил предводителю, каким образом он выяснил все о чиновниках, однако сами объекты высочайшего внимания ничего не поняли и могли только догадываться о его способности проникать в жизнь заштатного провинциального городка.