Чаадаевское дело. Идеология, риторика и государственная власть в николаевской России

При всем том Николай оставался заложником системы неопатримониального господства. Авторитет царя зависел от его способности сохранять баланс сил в собственном окружении и от правильного распределения материальных и символических благ между подданными. Монарх не мог оказывать явного предпочтения только одному из бюрократов или одной из придворных групп. Обратное могло привести к значимым репутационным потерям, как это случилось с Александром I, когда он излишне приблизил к себе М. М. Сперанского. Николай был мастером придворно-бюрократической игры, что позволяло ему эффективно контролировать подчиненных после восстания 14 декабря 1825 г.[721] Однако оборотной стороной амбивалентной манеры управления стала невозможность реализации крупных государственных реформ, которая неизбежно привела бы к усилению отдельных чиновников, ответственных за экономические или социальные трансформации. В определенной степени Николай сделал ставку на идеологию и Уварова. Министр народного просвещения раздражал многих высокопоставленных сослуживцев[722], однако он удержался на своем посту очень долго, возможно, еще и потому, что вокруг его фигуры постоянно аккумулировались конфликты (в частности, в связи с чаадаевским делом), разрешая которые монарх управлял правительственным аппаратом. В короткой перспективе выбор в пользу принципа «разделяй и властвуй» сработал: при жизни Николай держал в повиновении аристократическую и гвардейскую элиту. Однако решение отложить реформы до лучших времен привело императора и страну к поражению в Крымской войне, одному из самых болезненных и тяжелых в русской истории XIX в.

Глава 11. Post scriptum Политика и частная жизнь: первое «Философическое письмо» и матримониальная стратегия Надеждина

I

Ключевой для нашего сюжета вопрос – о том, как Надеждину могло прийти в голову напечатать откровенно неподцензурную и опасную статью Чаадаева, – все еще остается без истолкования. Политические жесты не всегда предопределяются исключительно логикой идеологического соперничества, структурой публичного поля или столкновением философских аргументов. Политические теоретики – это не условные индивиды, живущие в пространственно-временном вакууме и говорящие один на один с вечностью. Это люди, подверженные страстям и включенные в цепочки самых разных социальных взаимодействий. Как мы постараемся показать, готовность Надеждина испытать на прочность идеологические конвенции николаевской эпохи, пойдя на беспрецедентный риск, могла быть связана с проблематикой, не имевшей прямого отношения к политике. Обстоятельства частной жизни журналиста поставили его в чрезвычайно сложное положение, выход из которого он напряженно искал на протяжении месяцев, предшествовавших «телескопическому» скандалу. Мы убеждены, что личная коллизия Надеждина служит пусть и неожиданным, но значимым контекстом, внутри которого разворачивалась история появления первого «Философического письма» на страницах «Телескопа».

В 1836 г. Надеждин оказался в эпицентре одного из громких московских скандалов, разразившегося в связи с возможным браком между незнатным учителем и его воспитанницей-дворянкой. История любовного союза журналиста и Елизаветы Васильевны Сухово-Кобылиной, сестры знаменитого в будущем драматурга, а также писательницы, впоследствии публиковавшейся под псевдонимом Евгения Тур, уже в XIX в. обросла легендарными подробностями, выставлявшими Надеждина в невыгодном для него свете. Так, А. И. Герцен в «Былом и думах» высмеял неспособность издателя «Телескопа» похитить возлюбленную. По словам якобы участвовавшего в афере московского литератора Н. Х. Кетчера, с чьих слов судил о Надеждине Герцен, журналист заснул в ожидании беглянки и сорвал дело[723]. Между тем именно Кетчера некоторые современники считали переводчиком первого «Философического письма» на русский язык.

Слухи о связи между чаадаевской историей и обстоятельствами личной жизни издателя «Телескопа» начали циркулировать сразу после скандала 1836 г.[724] Н. Н. Мурзакевич, чиновник, служивший с Надеждиным в Одессе в конце 1830-х – начале 1840-х гг., в своих «Записках» разоблачил коварного соблазнителя. С точки зрения мемуариста, журналист в рассказе о мотивах своих действий на следствии намеренно скрыл истину. Надеждин утверждал, что не понял подлинного смысла первого «Философического письма», но на самом деле, был убежден Мурзакевич, им руководили совершенно иные соображения: