Чаадаевское дело. Идеология, риторика и государственная власть в николаевской России

Ужели не будет время, ужели никогда не суждено мне знать наслаждения, нарядиться для него одного, запереть комнату, где он один, и сидеть вместе с ним рука в руку; от него одного слышать что я прекрасна, прекрасна для него – да, я сама знаю, что бываю хороша – когда щастлива. Для него я всегда хороша – он любит меня – а он – как он хорош для меня. Какая душа! какая сила в выражении лица – светлые глаза – о иногда, так бы и расцеловала их – а его черные волосы, как бывают они хороши на лбу его – лоб выражает такое могущество мысли – черты лица у него – такие ‹нрзб›. – В нем нет ничего женского. Милый мой – милый[736].

Впрочем, путь от интимного признания в глубине взаимных чувств до придания им публичного статуса оказался весьма тернист. Идиллия закончилась в тот момент, когда старшие Сухово-Кобылины узнали о возникшей страсти. Их реакция оказалась предсказуемо негативной: они решительно воспротивились идее брака, который сочли мезальянсом из-за низкого социального и профессионального статуса Надеждина[737]. Между Марией Ивановной и Надеждиным произошло бурное объяснение: она говорила о «неприличии, которое он позволил себе, о своей к нему доверенности, которая так жестоко была обманута, о бесчестии, которое он нанес всему семейству»[738]. Семья Елизаветы Васильевны потребовала от Надеждина прервать все связи с возлюбленной. С тех пор в течение почти полутора лет учителю и его бывшей воспитаннице пришлось тщательно скрывать собственные отношения и искать пути выхода из затруднительной ситуации.

III

Перед Надеждиным возникла проблема: каким образом ему, поповичу, вступить в брак с дочерью знатного московского дворянина? Судя по имеющимся в нашем распоряжении данным, он выбирал между тремя возможными сценариями. Он мог, во-первых, поступить на государственную службу и обрести более высокое положение, которое сделало бы его женихом, достойным Сухово-Кобылиных, во-вторых, увезти возлюбленную и тайно с ней обвенчаться в надежде на скорое прощение родителей, в-третьих, воздержаться от каких бы то ни было действий и рассчитывать на снисхождение Сухово-Кобылиных, которые могли со временем смягчиться при виде душевных страданий дочери. Надеждин попытался последовательно пойти по каждому из путей.

В начале 1835 г. Надеждин задумал ехать в Петербург в поисках нового служебного места (об этом мы писали в главе 6). Перед самым отъездом, 14 марта 1835 г., издатель «Телескопа» окончательно оставил дом Сухово-Кобылиных. Поездка в Петербург особых результатов, кроме увольнения от университетской должности, ему не принесла. Единственным положительным итогом вояжа стало знакомство Надеждина с писателем и чиновником Д. М. Княжевичем, пригласившим журналиста в заграничное путешествие. Планы Надеждина в тот момент отличались неопределенностью: он размышлял, следует ли ему отправиться в Европу в одиночестве или же взять с собой возлюбленную, увезя ее из родительского дома. Надеждин и Елизавета Васильевна обсуждали эту возможность, однако весной 1835 г. совместной поездке воспротивилась сама Сухово-Кобылина. Она «советовала Надеждину одному ехать за-границу», но «не отвергала и его проекта», сознаваясь, «что ей трудно огорчить побегом родителей»[739]. Увоз был отложен до возвращения Надеждина, после чего они планировали тайно вступить в брак: «сделавшись его женой», она «подпишет формальный акт, которым отречется навсегда за себя и за детей своих от всех прав на наследство отца и матери»[740]. Отъезд Надеждина задерживался, поскольку Николай I распорядился временно не выпускать подданных из страны. Журналист воспринял новое препятствие как указание «судьбы» на необходимость добиваться Елизаветы Васильевны. 10 мая Надеждин формально просил руки возлюбленной и ожидаемо получил отказ. Сухово-Кобылина заболела нервным расстройством, и на этом фоне журналист 8 июня 1835 г.[741] все-таки выехал в Петербург, чтобы затем проследовать в Германию, Францию, Швейцарию и Италию[742].

После возвращения Надеждина в Москву в самом конце 1835 г. влюбленные, казалось, вновь обрели надежду на воссоединение. Елизавета Васильевна активно побуждала издателя «Телескопа» наконец увезти ее. Она писала Надеждину 6 января 1836 г.: