Чаадаевское дело. Идеология, риторика и государственная власть в николаевской России

При всем несоответствии двух ситуаций – жизненной и литературной – повесть была полна намеков, позволявших истолковать ее в биографическом ключе. Подобно Надеждину и Сухово-Кобылиной, герои жили в одном доме, увлеклись друг другом благодаря совместному чтению, обменялись кольцами, перестали видеться по требованию родителей невесты, не удовлетворенных экономическим и социальным статусом жениха, но продолжали любить друг друга. Даже эпизод с дуэлью вписывался в очерченную рамку, поскольку А. В. Сухово-Кобылин грозился вызвать издателя «Телескопа» на поединок. Наконец самой шокирующей деталью служило, разумеется, полное совпадение имен – Надеждина и главного героя «Катиньки Пылаевой». Трудно судить, существовала ли какая-либо предварительная договоренность между молодым студентом Московской духовной семинарии (а в будущем – известным писателем и медиевистом, учеником Т. Н. Грановского) Кудрявцевым и Надеждиным, однако едва ли стоит удивляться, что родственники Елизаветы Васильевны сочли повесть направленным против них публичным пасквилем. Они решили, что сочинителем был сам издатель «Телескопа», поскольку в публикации фамилия автора не называлась, стояли лишь инициалы – А. Н. и год создания текста – 1835-й. Возлюбленная и ее родители прямо обвиняли журналиста в причастности к созданию «Катиньки Пылаевой». Елизавета Васильевна писала Надеждину: «Я не читала твоей Катиньки, но слышала – гадость, говорят ужасная. Не стыдно тебе перо свое золотое марать»[750]. Так стало понятно, что примирение между семейством Сухово-Кобылиных и бывшим учителем их дочери невозможно.

IV

В апреле 1836 г., отчаявшись разорвать связь между Надеждиным и Елизаветой Васильевной, родственники приняли решение увезти Сухово-Кобылину за границу[751]. Формальным предлогом для поездки стало слабое здоровье двух сестер – Елизаветы и Евдокии (Душеньки). Отъезд был запланирован, как следует из писем, на конец мая 1836 г.[752] Сухово-Кобылина писала Надеждину: «Велят ехать в чужие краи, в Мариенбад, а оттуда зимовать в Италию. Боже! – а я где буду! – Ужели ты отпустишь меня»[753] – и в другом письме уточняла: «Сей час сказали и решительно, что я бы и могла перенести ‹нрзб› зиму, но Душенька никак не может. Мы едем! – Едем! В Мариенбад и оттуда зимовать в Италию и воротимся через полтора года. Я без ума – не знаю что говорить – ради Бога – я не знаю – или – или – я не придумаю – что станется с нами – голова кружится – я с ума схожу – а ты не говоришь ни слова, опять ничего!»[754]

Продолжительная пауза в живом общении фактически означала разрыв. Сухово-Кобылина прекрасно отдавала себе в этом отчет и упрекала Надеждина: «У меня перед глазами твоя нерешительность и путешествие полутора году. Как будто развязка придет сама собою. Разве ты не понял, что мои убьют и тебя и меня – а не отдадут нас друг другу. ‹…› Три года – какая любовь не пройдет три года – особенно у мужчины. Это мы нещастные создания осуждены на вечное мучение!»[755] По мере приближения отъезда Сухово-Кобылиных драматизм ситуации нарастал. В письме от 21 апреля 1836 г., предупреждая желание Надеждина, Сухово-Кобылина замечала: «Одно, что я тебе решительно запрещаю – это ехать за нами, или навстречу. Ты себя погубишь, да и меня тут-же. Пока я здесь, делай что хочешь, но ехать за мной в чужие краи и не думай. Я тебе этого не позволяю, слышишь-ли мой обожаемой друг – мой милой ангел»[756]. Днем позже она добавляла: «Ехать тебе за мной нельзя! Тебя убьют! Москва заговорит что ты умчался за мною – тебя убьют! Убьют! они только что и ждут, мои чтобы к тебе придраться и убить»[757].

В начале мая Елизавета Васильевна, по ее собственным словам, предприняла неудачную попытку самоубийства («Я пила уксус – пила три дня по стакану – но желудок мой не выносил – как только проглочу – всё назад, после маленькой тошноты. – На третий день однако я стала замечать что боль в груди усилилась, и уже желудок привык и не отсылает назад. Но это всё открылось»[758]). Уже перед самым выездом из Москвы она просила: «Да еще не пиши-же ты глупостей в Телескопе, береги себя – ведь еще Катенька Пылаева будет так голову свернут – ей Богу»[759], что в свете последовавших осенью 1836 г. событий и союза Надеждина с Чаадаевым звучит как зловещее пророческое предостережение. Впрочем, один выход из ситуации по-прежнему оставался актуальным. С точки зрения Сухово-Кобылиной, Надеждин мог увезти ее из дома, пока семейство все еще оставалось в Москве: