Чагин

«Ждали с одноклассниками катер. Стояли на причале. Ангара быстрая, водовороты. Меня сзади кто-то толкнул. Не сильно толкнул, я не должен был упасть в воду. Но я стоял задумавшись — и упал. Хотел зацепиться рукой за сваю, но свая скользкая, меня от нее отнесло. А у меня ни руки не двигаются, ни ноги, вода ледяная. Я попал в водоворот. Вот, думаю, как оно в водовороте. Не ожидал, что можно думать, даже когда в водоворот попадаешь. Ушел малость под воду, а потом снова вынырнул. А Валентин Трофимович, наш учитель литературы, не раздеваясь с причала прыгнул и меня за шиворот схватил. Я в него вцепился, а он: не цепляйся, мать твою, оба на дно пойдем. Хорошо, моторка плыла. Нас вытащили, а то уже ни я, ни он руками шевелить не могли. Толкнул меня Беляев, его за это из пионеров исключили. Сказали: ты, Беляев, без пяти минут убийца».

«Обрывки воспоминаний — как куски мяса в бульоне. Бульон — забвение».

Спрашиваю:

— Можно, мы его бумаги возьмем?

— Берите, раз приехали-то.

На следующий день Ника водила меня по Тотьме. Здесь жила ее бабушка, и Нику привозили к ней на лето. Когда бабушка умерла, дом продали. Он до сих пор стоит, и мы к нему подходили. У самых дверей старуха сметала листья.

— Как странно, — Ника взялась за растрескавшиеся доски забора. — Я в этом саду каждую травинку знаю, а тут вдруг чужие люди. Как будто вернулась жизнь спустя.

Старуха с метлой оказалась ведьмой:

— Чего таращитесь? Что ли, цирк?

Я достал из сумки путеводитель.

— Ленина, 15 — верно?

— А то не видишь… — Старуха перестала мести.

— О вас, между прочим, в путеводителе пишут.

Пауза сомнения.

— Врешь небось?

Мой палец заскользил по несуществующим строкам.

— Вот, зачитываю: на Ленина, 15 гостеприимно распахнул свои двери цирк Дю Солей. Глотатели огня, летающие гимнасты и клоуны. Если вы, скажем, глотательница, то где ваш огонь?

Собеседница плюнула на дорожку и погрозила мне метлой.

— Если же — летающая гимнастка, то на чем, спрашивается, вы летаете? — Я показал на метлу. — На этом? А каковы аэродинамические свойства…

— Я здесь жила, — перебила меня Ника.

Старуха мутно на нее посмотрела:

— Ну и что?

— Ничего.

Ника повернулась и пошла прочь. Догнав ее, я ожидал благодарности. Ничего значительного — так, легкого, скажем, поцелуя. Она шла молча, и я спросил ее, случилось ли что-то.

— Случилось. Ты себя вел не очень-то красиво.

— Я?!

— И, знаешь, это было даже не смешно.

Я тоже замолчал. Растя злость, думал о солидарности провинциалов, которая позволяет унижать близкого человека. Мысль показалась мне достойной произнесения.

— В тебе говорит провинциальная солидарность. Ты думаешь…

Ника подошла ко мне вплотную.

— А ты — сноб, понял? Если еще раз… — Ее слова пахли ментолом жевательной резинки. — Если ты еще раз скажешь о солидарности провинциалов, меня больше не увидишь.

Я смотрел на нее, и моя злость переплавлялась во что-то противоположное. Это нарастало и жгло меня изнутри. Я прижался губами к ее виску:

— Я люблю тебя, Ника.

Мои первые слова о любви. В это трудно поверить, но — первые. До Ники я как-то обходился без них. Как? И почему именно здесь всё изменилось?

Мы продолжаем наши прогулки по городу. Храмы Тотьмы — как парусники, их мачты тянутся ввысь. Удивительное тотемское барокко, о нем пишет путеводитель. В отличие от цирка Дю Солей, о котором мне не хочется вспоминать.

Когда-то Тотьма была богатой: здесь варили соль, резервную валюту Средневековья. Как и в Сольвычегодске, откуда родом Ника.

Смотрю на нее:

— Хочешь, заедем в Сольвычегодск?

Пожимает плечами. Вроде как со всеми там простилась — еще два года назад. По лицу Ники разлито спокойствие. Я кладу ей руку на плечо.

— Значит, едем.

* * *

Уже в автобусе она спросила, в качестве кого я еду — жениха? Мужа? Друг в Сольвычегодске не проходит.

— Мужа, конечно.

Ника засмеялась.

— Ты серьезно?

Я коснулся губами ее лба.

— Очень.

По дороге я думал о том, как встретят нас родители Ники. Как вообще можно встретить дочь после двух лет отсутствия сведений о ней.

— Как зовут твоих родителей?

— Мать — Лариса Федоровна, отца нет. Вообще-то его звали Сергей Степанович.

— Умер?

— Ушел.

Куда ушел Сергей Степанович, не знал никто.

От автостанции добирались пешком. За одним из поворотов внезапно вынырнул дом Ники — деревянный, одноэтажный, окруженный забором. Ника пошарила рукой с внутренней стороны калитки и откинула крючок. В дверь дома она стучать не стала — просто открыла, и мы вошли.

Мать Ники встретила нас без волнения. Это было то особенное спокойствие, которое я иногда замечал и в Нике. Они, что ли, все на Севере такие? Приехала — хорошо. Не приехала бы — тоже терпимо. Я не оправдывал Никиного молчания, но теперь, по крайней мере, оно было мне понятно.

Лариса Федоровна ни о чем не расспрашивала, а Ника ничего не объясняла. Спросила только о братьях: два старших куда-то переехали (куда — непонятно), а пятнадцатилетний Вася жил с матерью. Вася — единственный, о ком имелись достоверные сведения — был на рыбалке. Вернулся с несколькими окунями.

— Вы окуней едите? — спросила меня Лариса Федоровна.

— Ем.