Чагин

Судя по Дневнику, Исидора волнует лишь то, что имеет отношение к Вере. Со всем, что ему дал Ленинград, он уже готов расстаться. Кроме Веры. Он представляет себе, как Николаи заталкивают его в поезд, следующий в Иркутск. Исидор спокоен, поскольку знает: в купе его уже ждет Вера, жена декабриста, едущая с ним в Сибирь. Поезд трогается, и оба Николая медленно уплывают — с дорогой их сердцу безопасностью и такими уже неважными ему дарами.

Чагин входит в купе. Садится у окна напротив Веры. Навалившись локтями на столик, смотрит на нее в упор. Главное, что мы вместе, говорит он ей. Нет такой силы, которая смогла бы нас разлучить.

Такая сила есть, и взгляд Веры не оставляет надежды: я могу простить всё, кроме предательства.

В этой части Дневника слово предательство — самое частое. Где Исидор прятал свой Дневник? Как он не боялся, что Вера его увидит? А может быть, он, наоборот, этого хотел?

Следующее заседание Шлимановского кружка было посвящено Синайскому кодексу — древнейшей в мире греческой рукописи Библии. Почему Синайскому кодексу? На этот вопрос однозначного ответа не было. Темы заседаний возникали неожиданно и определялись то ли извилистым путем мысли Вельского, то ли тем, что ему случилось скопировать.

Собственно, Вельского интересовал не сам кодекс, а история его продажи советским правительством в Британский музей. Это самое правительство успешно торговало культурными ценностями, собранными при прежней власти. Дело в данном случае было вовсе не в ненависти большевиков к библейским текстам: с таким же успехом они продавали за бесценок и старых мастеров, и французских импрессионистов.

Поскольку к заседанию никто не готовился (тема его не была объявлена заранее), об истории продажи Вельский рассказывал сам. По его образному выражению, ощутив запах наживы, в страну Советов начали слетаться стервятники. Так Вельский обозначал представителей антикварных фирм, приезжавших в СССР из-за границы. Они решили не дожидаться очередных предложений советского правительства и предпочли выбирать интересующие их вещи самостоятельно.

В 1931 году в страну прибыли знаменитые европейские антиквары Эрнест Маггз и Морис Л. Эттингхаузен. При посещении Публичной библиотеки в Ленинграде острый глаз Эттингхаузена «сфотографировал» на выставке Отдела рукописей Синайский кодекс. Через несколько дней, общаясь с московским начальством, странствующие собиратели древностей выразили свое восхищение рукописью.

Они также пошутили, что, если комиссарам понадобятся деньги, им достаточно будет прислать эту рукопись в Лондон. Шутку антикваров восприняли всерьез и в буквальном смысле оценили. Два года шла торговля, и в 1933-м, вопреки протестам директора Публичной библиотеки, Синайский кодекс был продан Британскому музею за сто тысяч фунтов стерлингов.

Не забыв назвать антикваров мародерами, жало своей критики Вельский, однако, обратил против советского правительства. Он показал слушателям копии переписки Публичной библиотеки с Москвой — остаться в России у Синайского кодекса шансов не было. Вельский клеймил сталинский период, осужденный впоследствии и самими коммунистами, но Чагина это, несомненно, насторожило. Он сразу понял, что на этом заседании произошел поворот от научной тематики к политической. Настроение, с которым передан рассказ Вельского, можно определить как подавленное.

История продажи Синайского кодекса почему-то очень разволновала Николая Ивановича. К моменту беседы с Исидором он уже знал о заседании Шлимановского кружка в деталях. Тем не менее, Чагину пришлось дважды пересказать сообщение Вельского дословно. Николай Иванович сокрушенно качал головой и даже сказал, что товарищи из ЦК проявили тогда политическую близорукость. Глядя на него, Исидор с тоской подумал, что рано или поздно Вельский, должно быть, доберется и до современности. Что и случилось.

Кажется, это было уже зимой; да, Чагин мельком упоминает о снеге. Заседание кружка открылось необычно. Собственно, оно не открывалось. Обычно Вельский переходил к теме сразу, а тут все сидели и разговаривали. Сам Вельский выглядел как-то торжественно и немного печально. Беседа ни о чем продолжалась, но в воздухе сгущалось напряжение. По лицу Вельского все понимали, что это лишь прелюдия — такое у него было выразительное лицо. Прелюдия к чему?

Примерно через полчаса Вельский вышел из комнаты и вернулся с папкой в руках. Он проделывал это уже не раз, но сейчас вошел как-то по-особенному. Папку держал обеими руками, вытянув их слегка вперед. Ноги его в этот день как-то не очень сгибались. Чагину это напомнило вынос знамени — тем более, что папка была почему-то красной.

Сев за стол, Вельский провел по папке рукой и сказал:

— У нас с вами сложились доверительные отношения. Мы стали друзьями и, смею надеяться, единомышленниками. — Он еще раз тщательно прогладил папку. — Смею надеяться.

— Вы можете на нас рассчитывать, — тихо и внятно произнес Альберт.