Чагин

Вельский принял стакан двумя руками и сделал два громких стонущих глотка.

— Тюрьму я не переживу, — всхлипнул он, возвращая стакан.

— А я считаю: нашкодил — отвечай, — высказался дворник.

Сказано это было с таким умиротворением, что Вельский перестал плакать. В произнесенном не было ни злорадства, ни даже осуждения. Одно лишь отсутствие стремления оспорить бытие. Вельский с удивлением посмотрел на дворника и больше ничего не говорил.

В это время допрашивали Альберта. В отличие от Вельского, он держался хмуро и даже вызывающе. На все вопросы Николая Петровича отвечал: не помню, не видел, не знаю. Чагин взглянул на Веру: на ее лице было восхищение. Поведение Альберта произвело впечатление даже на Вельского. Он немного выровнялся в кресле и молча наблюдал за учеником. Когда же тот сообщил, что готов умереть за идею, Вельский снова застонал, но это только подстегнуло Альберта.

— От меня, — губы его скривились в презрительной усмешке, — вы не узнаете ни-че-го.

Николай Петрович бросил на него быстрый взгляд:

— Ну, вы не очень-то.

В его словах чувствовалось неподдельное раздражение.

— Ни-че-го! — повторил Альберт.

Исидор чувствовал, что близок к обмороку. Вероятно, это заметил и Николай Петрович. С Чагиным и Верой он обошелся гораздо мягче, чем с остальными. Записав их данные, по-отечески сказал:

— Видите, как просто вляпаться в плохую историю.

Было ясно, что выдавать информаторов не входило в его планы.

Обыск прошел довольно быстро — минут за сорок. Судя по всему, Николай Иванович знал, что искать и где искать. Для порядка он прошелся по ящикам комодов и кухонного буфета, а затем целенаправленно подошел к кровати. Из-под матраса были извлечены две пачки фотокопий, которые немедленно предъявили понятым.

— Бердяев. «Истоки русского коммунизма», — прочитал вслух Николай Иванович. — Бунин. «Окаянные дни».

— Эх! — дворник крякнул и сокрушенно покачал головой. — Окаянные, да? Ну, разве ж так можно?

Всех, кроме Вельского, отпустили под подписку о невыезде. Выйдя из парадного, Вера крепко обняла Альберта.

— Ты — герой!

Альберт пожал плечами.

— В жизни есть минуты, — он посмотрел Вере в глаза, — когда по-другому вести себя просто подло.

Ни с кем не попрощавшись, Альберт быстро пошел по 1-й линии в сторону Невы.

* * *

Занимаюсь описанием мелочей. Членские книжки, грамоты, пригласительные. Встречаются даже трамвайные билеты. Гербарий с надписью злаковые. Нехорошее звучание слова (зло, злачный) вызывает любопытство. Открываю альбом. Злаковые — воплощение миролюбия и беззащитности. Проложены папиросной бумагой.

Я всё откладывал эту работу, она казалась мне скучной, а взялся за нее — и не могу оторваться. Жизнь представлена мелочами, и в каждую эпоху они свои. Например, трамвайные билеты. Маленькие такие, стоили три копейки. Ленинградские. А иркутские — чуть побольше, двадцать пять копеек, дореформенные. Здесь же — кошелек с двадцатью пятью копейками двумя монетами (двадцать плюс пять). Так, чтобы сразу расплатиться.

Снимок с военных сборов. Исидор, оказывается, был лейтенантом запаса. На фотографии — настоящий военный. Взгляд — решительный, четко очерченный подбородок: вот какие запасы имелись тогда у нашей армии.

Мне сейчас подумалось, что было в Чагине что-то актерское. Недаром самым близким его другом был знаменитый артист Григоренко. На первый взгляд мысль об актерстве кажется спорной, но вот как раз на фотографиях это очень заметно. Исидор с Верой — герой-любовник: вряд ли она могла бы полюбить Чагина времен Архива. А вот он с Вериными племянниками (запись на обороте) — воплощенная любовь к детям. На овощебазе. Что-то в лице Исидора здесь неуловимо овощное, даже стручкообразное. Странным образом на этой фотографии намечен будущий его вид.

Почему из разных своих обликов Чагин выбрал именно этот? Выбрал — и уже не изменял ему, словно раз и навсегда стал частью своего гербария. Представляю, как спал он не на кровати, а в раскрытом на середине гербарии. Накрывшись папиросной бумагой.

Ники почему-то нет. Пол-одиннадцатого. Одиннадцать. Полдвенадцатого.

Сегодня часов в восемь я звонил ей на мобильный, но абонент был вне зоны доступа. Позвонил еще через полчаса — то же самое. Судьба абонента начинает меня беспокоить. Почему он не возвращается?

Этот вопрос — не для Ники. Ее поступки он сопровождает крайне редко. Почему столько времени она ничего не сообщала о себе домашним? Почему сейчас не оставила мне хоть краткой записки? Правда, если бы даже она такую записку оставила, текст я, пожалуй, знаю заранее: так получилось. Надежда моя в том, что это объяснение Ника представит мне устно. Вернувшись.

Я зачем-то хитрю сам с собой. Я знаю, почему ушла Ника.