Чагин

Это был мой первый допрос с Николаем Петровичем. Впоследствии я неоднократно помогал ему с допросами и обысками. Он называл меня своей правой рукой, в чем сейчас, спустя годы, я склонен видеть скрытую иронию: Николай Петрович рожден был левшой.

Когда он предложил мне помочь ему в деле Вельского, я немедленно согласился. Меня интересовал не столько Вельский (бросив на библиотечного сотрудника первый свой взгляд, не ждал уже от него ничего хорошего), сколько Исидор Чагин — человек, одаренный феноменальной памятью.

— Николай Иванович, — сказал я сам себе, — если ты не подготовишь сего мнемониста для работы за границей, то грош тебе цена в базарный день.

Эти же слова, слово в слово, я повторил и Николаю Петровичу, заменив, соответственно, отчество.

— Николай Петрович, — сказал я с выражением, — если вы не подготовите сего мнемониста для работы за границей, то грош вам цена.

Николай Петрович посмотрел на меня с удивлением.

— В базарный день, — добавил я случайно забытое уточнение.

Кажется, именно оно и послужило решающим аргументом.

О том, что Вельский злоупотребляет фотокопировальной техникой, сигналы к нам поступали уже давно, и означенного Вельского мы собирались накрыть в самой библиотеке.

— Николай Петрович, — сказал я Николаю Петровичу, — предлагаю рутинное задержание превратить в образцово-показательную акцию. Совместную операцию внутренней безопасности и гражданской обороны. В ее ходе мы должны воспитать молодого сотрудника-мнемониста, преданного идеалам внутренней обороны и гражданской безопасности.

Я нарочно спутал названия двух служб, чтобы подчеркнуть их единство, и Николай Петрович это понял. Выслушав меня, он сказал:

— За брутальной внешностью в вас, Николай Иванович, скрывается гибкий тактик и жесткий стратег. Вы, Николай Иванович, оказались натурой неожиданно тонкой.

Это было сказано еще до моего падения на лестнице, о каковых словах Николай Петрович впоследствии совершенно забыл, полагая, что свойственная мне тонкость, а также гибкость и жесткость стали проявляться лишь после соприкосновения головы моей с гранитом. Ему представляется, что ступенька стала на самом деле ступенью в моем поступательном развитии.

Даже по прошествии лет, прогуливаясь в галерее исторического факультета, я невольно задерживал шаг у места моего падения. Оно по-прежнему продолжало притягивать меня.

— Веришь ли ты, Николай Иванович, — спросил я себя, — что неодушевленный сей гранит может повлиять на высокоорганизованную материю, каковой является человеческий разум?

— Нет, Николай Иванович, — ответил я себе, — не верю в такую возможность. Гранит способен убить мозг, но заставить его меняться он не в силах.

В один из дней я привел в галерею Николая Петровича, поставил его на пресловутую ступеньку и повторил ему волновавший меня вопрос.

— Почему, Николай Иванович, вы не могли задать мне этот вопрос в библиотеке? — поинтересовался он.

— Потому, драгоценный Николай Петрович, — тихо ответил я, — что мне было важно поместить вас на этой ступеньке в качестве следственного эксперимента. Что вы теперь чувствуете?

Бесчувствен, Николай Петрович стоял на ступеньке и смотрел в сторону.

— Теперь вы всё поняли? — спросил я беззлобно.

Николай Петрович молча кивнул. Я понял, что он не понял ничего.

В следующем вопросе к Николаю Петровичу я постарался эту мысль несколько педалировать:

— Вы поняли, что я понял, что вы не поняли ничего?

— Важно, что мы друг друга поняли, — ответил Николай Петрович уклончиво.

Он сделал шаг со ступеньки и вознамерился было уйти, но я окликнул его:

— Николай!

Я впервые обратился к нему без отчества, чтобы это не звучало слишком уж по-отечески.

— Николай! — окликнул я его еще раз. — А ведь вы ничего не поняли…

Он втянул голову в плечи, и я заметил, что верхняя пуговица его кителя не застегнута.

— Вы понимаете дело так, что мы поняли, что ничего не поняли, — сказал я, застегивая Николаю Петровичу пуговицу. — В то время как я понимаю, что мы не поняли, что всё поняли. Непонимание по понятным причинам обернулось пониманием. Неужели вы этого не понимаете?

Он сделал нетерпеливое движение головой — и пуговица снова расстегнулась. Я не стал застегивать ее повторно. Взявшись за пуговицу, молвил сокрушенно:

— Невольно отмечаю, что за последние годы вы, Николай, фактически лишились шеи. Простите, но это так симптоматично: вы лишены возможности осмотреться. Слишком узок ваш кругозор.

Это был наш первый и последний мировоззренческий спор на высоком уровне абстракции. В дальнейшем — как, впрочем, и в прошедшем — мы на этот уровень уже не выходили. Обсуждали только конкретику.

Но вернемся к делу Вельского. Юноша Альберт указал нам заранее, где Вельский прячет свои копии, и их можно было изъять сразу же. Не ища легких путей, я, однако же, предпочел устроить более продолжительные поиски. Во-первых, всегда интересно, что лежит у человека в шкафу, а во-вторых — обыск, работа размеренная и ритмичная, меня обычно успокаивает.

Суд протекал без эксцессов, если не считать просьбы о прощении, обращенной Чагиным к Вельскому.