Чагин

Однажды я застал его в гримерке стоящим у жестяного короба. Этот короб использовался фокусниками для мнимого сжигания купюр. Из-за спины Чагина к потолку поднималась струйка дыма. Все данные ему в этот вечер задания он внимательно просматривал и потом сжигал.

Как ни странно, этот способ оказался действенным. Зримое уничтожение листов бумаги стирало их содержание из памяти мнемониста.

Это решило часть проблем Исидора: со временем он перестал путать разные задания. Но, вспоминая слёзы Чагина, я понимал, что он стремился к чему-то большему.

Конечной его целью было не забывание — забвение.

* * *

В этом направлении и развивались его с профессором Спицыным поиски. Профессор научно назвал это сменой субъекта воспоминания.

Спицын умел выразиться красиво. Когда он был в ударе, я не понимал и половины из того, что он произносил.

В интересах исследования профессор посещал большинство выступлений Чагина. Садился в последнем ряду, чтобы видеть весь зал, и обращался в зрение и слух. Что-то записывал в блокнот, что-то жирно подчеркивал.

Нередко после выступлений мы вместе ужинали. Спицын делился с нами своими наблюдениями, и чем больше он пил, тем изощреннее становились его объяснения. Фраза о субъекте воспоминания следовала обычно в конце ужина и была венцом непростой речи ученого.

Исидор рассказывал мне, что одно время Спицын был гоним. Именно тогда возникает его повышенный интерес к алкоголю. Когда мы с профессором познакомились, гонения уже были позади, но пагубная привычка нет-нет да и давала о себе знать.

Спицын не возил нас на рыбалку, не склонял к вырезанию масок и вообще был мало похож на Николая Петровича. Его внеслужебные интересы лежали в сфере куда более рафинированной. Это был театральный Ленинград.

Время от времени Спицын приглашал нас в драматические театры. При этом я не помню, чтобы он когда-нибудь покупал билеты. Всякий раз профессором предъявлялись контрамарки: его знакомства в театральном мире были безграничны.

Однажды я спросил его, каким образом ему удалось познакомиться со столькими знаменитостями.

— Сам не знаю, — засмеялся Спицын. — Что-то они во мне, видимо, находят.

Профессор скромничал.

Может быть, слегка кокетничал.

К тому времени он, собственно, и сам стал знаменитостью. В том была немалая заслуга Исидора, поскольку профессора прославили прежде всего работы о его, Чагина, памяти.

Но дело было, конечно, не только в Исидоре, да и Спицын занимался не только памятью. Уже в те годы он стал известен как психотерапевт и — не побоюсь этого слова — психоаналитик, пусть даже тогда это называлось несколько иначе.

Неудивительно, что популярность его ширилась прежде всего в театральной среде. Предпочтя позднее театр эстраде, я убедился, что психотерапевт требуется многим актерам.

Сегодня ты — лев, завтра — мышь. То ты Шен Те, то Шуи Та. Возникает вопрос: какая психика это выдержит?

Отвечаю: никакая.

Ей, психике, требуется починка. Именно этим занимался в Ленинграде профессор Спицын.

Забегая вперед, скажу, что своей театральной карьерой я обязан именно ему. Спицын поговорил обо мне с одним из своих влиятельных пациентов. Выразив убеждение, что я — человек одаренный, посоветовал меня прослушать.

— Талантище! — воскликнул тот после нашей встречи.

Повторял это, представляя меня в разных театральных местах. Талантище! Скромно опуская глаза, я молчал. С подобной оценкой не принято соглашаться. И уж тем более — ее оспаривать.

Жизнь моя круто изменилась. В конечном счете я сыграл те роли, о которых мечтал, но до сих пор слышу все произнесенные мной «Кушать подано». Их эхо никак не уляжется оттого, что было навеки заряжено силой моего отчаяния.

Безо всякого преувеличения, Спицын сыграл в моей судьбе решающую роль. И вовсе не только тем, что заставил обратить на меня внимание. Беседы с ним объяснили мне суть театра. Долгое время я говорил его фразами — с журналистами, поклонниками, в конце концов — с самим собой.

Слова Спицына я потом встречал и у других авторов. Но тут ведь важно не кто сказал, а что и как. Говоря по-спицынски, субъект высказывания не значим. Одним из таких субъектов был я. Многие находили, что мои (пусть и не мной придуманные) суждения справедливы, особенно — о Чехове.

Чехов писал так, как будто до него не было драматургии.

Я оглядываю зал.

Как всем вам, должно быть, известно (ничего им не известно), в драматургии есть два неизменных закона: сильный конфликт и сильные герои, способные довести этот конфликт до развязки.

У Чехова нет ни того, ни другого. Его герои говорят, что нужно ехать в Москву, что нужно работать, — и ничего в их жизни не меняется. Делаю мхатовскую паузу. Звук лопнувшей струны.

Конфликт у Чехова — не внутри пьесы. Он — над ней. Это конфликт между тем, как сложилась жизнь, и тем, как мечталось. Его герои — безвольные, бесполезные, а мы смотрим на них — и плачем.

Как сложилась жизнь.

И как мечталось.

На «Дяде Ване» Исидор плакал — будучи дядей Ваней, я видел это со сцены. Кого он оплакивал?