Чагин

Дедушка Авдей Прокопьевич — в полной отключке. Круглые сутки спит на печи. Лежит, кстати говоря, одетым, включая сапоги. С учетом такой его особенности подвернута простыня.

Спросили у Агафьи Феоктистовны, есть ли у нее рукописи.

— Были, да дед раздал. А может, и продал — и такое быват.

Быват, конечно.

В отсутствие Агафьи работали с дедом.

— Авдей Прокопьевич, у вас рукописей нет? — стоим у печи, скрипим половицами. — Рукописей нет?

Приоткрывает глаза — тоже со скрипом, здесь всё скрипит.

— Сколько лет?

Снова засыпает.

— Авдей Прокопьевич…

Понятно, что диалог не состоится.

— Дед в маразме, — определяет Пудов. — Оставим его в покое.

Мы садимся за стол и составляем опись собранных в деревне рукописей. Стол матово блестит, отполирован сидевшими за ним поколениями.

— Сто лет в обед, — произносит Авдей Прокопьевич с печи ржавым голосом. — Сто лет в обед, поняли?

Засыпает.

Вечером ужинаем с Агафьей. За нашими спинами слышится движение. Авдей осторожно спускает ноги с печи.

— До ветру пошел, — комментирует Агафья.

Я приглашаю Авдея Прокопьевича посидеть с нами. Авдей не откликается. Как в замедленной съемке, передвигает негнущиеся ноги, впечатывает их в пол.

— Командор, — шепчет Пудов.

— Дед только хлеб ест, — сообщает Агафья. — Возьмет краюху — и тащит в свою берлогу. Хлебная душа.

В дверях Авдей останавливается. Говорит не оборачиваясь:

— Сто лет в обед. Точка.

Агафья с укором качает головой.

— Ничего не помнит. Себя не помнит.

Не знаю, зачтется ли мне этот текст. То ли это, любовь моя, что ты ждешь от меня?

19 апреля

Ника — Павлу

Именно то, что нужно, так что жду окончания захватывающей истории.

Ты пишешь о чтении вслух. Штука это, оказывается, распространенная. Старики наши почти каждый вечер что-то читали. Начали с Лескова.

Нет, не с Лескова…

Необходимое условие в случае Лескова — самовар (Вера), а самовара нет, даже электрического. Нет? Какой сюрприз. Вера задумывается. Ну, тогда Лесков отменяется. Тогда — Блок.

На следующий день я привожу электросамовар, и мы со спокойной душой читаем Николай Семеныча. Я разливаю по чашкам заварку, а Исидор ставит их по одной под кран самовара и наполняет кипятком. Уютно журча, вода закручивается тугой спиралью. С Блоком это, конечно же, несовместимо.

И вот что. Отлично помню наше с тобой чтение. Я тогда не спала — прикидывалась. Знала, что так ты не бросишь читать: очень мне этого не хотелось. Ты и не бросил.

19 апреля

Павел — Нике

Ура-ура! Тогда продолжаю.

Мы врастаем в эту жизнь, как в траву. Колем полдня дрова. Потом часа полтора складываем их в поленницу вдоль забора. На поленницу взлетает петух, и вся конструкция обрушивается. Со звуком ксилофона дрова аккуратно ложатся на траву. Повторно их укладывает сама Агафья. Она знает, как это делать.

На следующее утро петух обезглавлен. Решение было принято до инцидента с поленницей, так что наша с Пудовым вина не перекладывается, так сказать, с больной головы на здоровую.

Агафья рубит голову петуху на пеньке, и птица, уже без головы, бросается бежать по двору. Бежит почему-то в сторону Пудова, и тот, бледный, вжимается в стену амбара. Петух падает, не добежав. С крыльца раздается голос Авдея Прокопьевича:

— Ты, Агафья, много на себя берешь.

Медленно ковыляет к нужнику. Агафья плюет ему вслед.

На следующий день нам уезжать.

Вечером едим суп из петуха — мы с Агафьей. Авдей Прокопьевич общие трапезы игнорирует, а Пудов после утренней пробежки петуха есть суп не может.

Агафья рассказывает, что раньше семья была большая, а сейчас только они с дедом и остались. Прежде был веселый шум, а нынче тишина. Беседовали, пели. Даже танцевали. И дед хоть куда был — первый кавалер на деревне.

— А теперь, — жест в сторону печи, — вона што. В голове у его меньше, чем в петушиной.

— Немудрено голову снять, мудрено приставить, — раздается с печи.

Агафья вздыхает.

— Ничего не помнит. Только хлеб ест.

Я прошу Агафью спеть. Она смотрит не без жеманства.

— Дык, голосок не бежит — без водки-то.

У нас есть бутылка, и Пудов ее приносит.

После второй Агафья заводит бесконечную северную песню. Поет, опершись щекой на ладонь. Они все тут так поют. Не специально, мол, поют, а так, невзначай, задумавшись вроде. Несколько раз прерывает песню, чтобы выпить. Приносит сгущенку и, погрузив в нее ложку, тщательно ее обсасывает. Снова прячет банку в комод.

Допив бутылку, ложимся спать. Но песня не кончается.

Среди ночи просыпаемся от прерывистых стонущих звуков. Поет Авдей Прокопьевич. Часть звуков проглатывается, как при плохой мобильной связи, так что слов не разобрать. Выйдя на середину комнаты, Авдей не только поет, но и танцует. С завораживающей медленностью вращается вокруг своей оси, хлопая себя по голенищам. Зрелище не сказать чтобы устрашающее, но особенное.

— Ровно медведь на ярмарке, — бормочет Агафья. — Наестся хлеба — и беснуется.

Утро было печальным. Когда Агафья полезла в комод за сгущенкой, оказалось, что банка пуста. Спев и станцевав, Авдей Прокопьевич, влекомый шестым чувством, обнаружил сгущенку.

— И всю ее, подлец, съел, — Агафья перевернула банку. — Всю!