Чагинск

Федор мялся. Рубашка его окончательно пропотела от подмышек до пояса, хотя из открытых дверей «Пассата» тек холодный воздух. И вонял мертвечиной.

Федор кивнул на автобус:

— Скажи там что-нибудь, хорошо? Ты же умеешь.

— А ты? — растерялся я. — Ты разве… не поедешь?

— Да тут и без меня, похоже, не протолкнуться.

— Но…

— На кладбище люди вас ждут, они все сделают, тебе пару слов сказать, ладно?

— Я скажу, но ты…

— Да что мне там делать вообще?

— Как что?

Федор бросил окурок в иван-чай, направился к машине. Я сделал несколько шагов за ним, Федор уже устроился в «Пассате».

— Она же тебя…

Я не договорил, «Пассат» сорвался с обочины, развернулся, проскочил мимо и погнал в сторону города.

В дверцу выглянула Снаткина:

— Поехали! А то совсем завоняет невестушка.

Так сказала Снаткина.

Я вернулся в автобус.

— Не надо бы нам задерживаться, — проворчал водитель. — Мне к двум часам в Коммунар надо…

— Ты рули давай! — посоветовала Снаткина. — А то до своего Коммунара послезавтра доедешь! У меня все племянники в милиции!

Водитель повел автобус дальше. Снаткина подсела ко мне.

— Покойники — они как люди, каждый сам по себе, — сообщила она. — Один твердеет, как доска, другой помягче, вот как невестушка, а бывает, что тяжелеют. Пока живой — как глист, а как помрет, так четверо еле несут, как чугунный, у гроба ручки выворачивает. Или булькают. Зимой Ремнёва хоронили, как понесли, так он и забулькал, внутри отмерзло что-то или оторвалось. От кузова его несут, а он буль-буль, буль-буль. Мужики несут и смеются, даже баба Ремнёва засмеялась. Хорошо тогда похоронили, очень хорошо… А бывает, скрипухи, это, правда, редко случается, от давления зависит и от влажности. Если давление высокое…

Если давление высокое или скачет, то некоторые скрипят. Поскрипывают, чаще всего под утро, когда все звуки слышны особенно. На других лежат кошки. Только гроб на табуретки поставят, а она тут как тут, уже запрыгивает, и соседские кошки в дом лезут. Моргуны еще. Алкаши. Как при жизни хлебают, так и потом, лежит вроде в зале, а из бутылок по всему дому словно испаряется. Стучат многие.

В первую ночь как начинают, так до девятого дня и грохочут.

Зубами еще клацают. Как рот ни подвязывай, все равно клацают. Раньше, чтобы не стучали, смолой склеивали. А есть еще ходоки которые. Не бабники, а те, кто потом к родне своей по ночам шастает. Стоят, смотрят. Ты вот молодец, правильно, что за ноги подержался, теперь невестушка за тобой не вернется, так и надо делать…

Холод на шее, ледяная крошка.

— А есть как сирень, ароматные. Но я таких всего два раза встречала. Он лежит, а вокруг свежесть, как весной, запах цветочный, эти, само собой, в рай…

В покойниках Снаткина разбиралась.

— Но хуже всего желтушные. Если пожелтел, так покоя от него не жди, изведет.

К таким прикасаться нельзя ни в коем случае…

Минут через десять мы доехали.

Кладбище изменилось.

Последний раз я был здесь давно. Тогда кладбище умещалось среди старых толстых сосен, сейчас оно распространилось на север, заступило в мелколесье, и хоронить между деревьями стало невозможно. Тогда лес вырубили, оставив лысый квадрат со стороной в полкилометра, его успели заполнить до половины, на другой же успели прорасти мелкие деревца и образоваться стихийные свалки кладбищенских отходов: рыжие кучи прошлогодней хвои, выцветших пластиковых венков, черных лент и подгнивших крестов, которые заменили мраморными памятниками.

— Куда рулишь-то?! — Снаткина стучала водителя в плечо. — Надо с другой стороны заезжать, а тут не пролезем!

Но водитель Снаткину не услышал, а поехал напрямик, через главный вход, мимо бака с водой и строящейся часовни.

— Ты что, поляк?! — Снаткина кинула в водителя пустым коробком. — Тут только поляков хоронили!

Дорога через кладбище узкая и зигзагом, водитель вилял между старыми соснами и уклонялся от могильных оград.

— Вот дурак-то попался! — не успокаивалась Снаткина. — С другой стороны лучше заезжать! С другой, говорю!

Водитель не отвлекался, вел автобус мимо вросших в мох надгробий, стараясь попасть между могилами и лесом.

— Я же говорила, что тут поляки! — отчего-то торжествующе сообщила Снаткина.

Я поглядел. На краю дороги краснел гранитный камень в полчеловеческого роста: хоронили недавно. Надпись на польском с перечислением фамилий, восемь в столбик.

— Ты не туда едешь, там еще не закапывают! — не успокаивалась Снаткина. — С другой стороны надо, с краю заезжай!

Все-таки подводник, я был прав, терпелив и способен пробираться на ощупь.

У дальнего края нового квартала на границе леса виднелся холм свежей земли, подводник развернул автобус, сдал задом, чтобы можно было открыть кормовую дверцу, и объявил:

— Приехали.

Я, Роман и Снаткина вышли. В земляной холмик была воткнута опознавательная сосновая ветка с надетой на конец синей пластиковой бутылкой.

— И где… могильщики? — спросил Роман.

На кладбище не было никого, даже ворон. Пустота и яма. Желтый песок и немного камней вокруг. Все на празднике.

Я заглянул в яму.