Чайка

Только сам летчик, вот напасть! был вылитый ее Коленька. А говорили, чистый ариец, белокурая бестия. Что ж, и Коленька, выходит, ариец? Тогда, может, и она? Вот собьют ее — с обеих сторон беда: на той — плен, у своих… свои, чего доброго, в немецкие шпионки определят.

И Зигфрид этот, какой он к чертовой маме ас? Веснушки… Маску стянул, улыбается… Вроде как оскал изобразить хочет, а не получается. Застенчивый он какой-то… Как Коленька. Странные дела, этот стервятник погубил ее парня, а ненависти к нему — никакой. Только все равно убить его надо.

…Ворон был на пол-пера от победы. Вынырнув из-под чайки, он заставил ее опрокинуться на спину. Прямо над сердцем завис его клюв… Но он почему-то дал ей сделать пол-оборота, и чайка сразу оказалась в более выгодном положении, теперь она догоняла ворона, находясь сзади и немного ниже. Чуть задрать задрать голову вверх и в перекрестьи возникнет черное беззащитное брюхо.

Спасая пилотажную честь, ворон камнем ринулся вниз, чайка и на этот раз не отстала, и он, восхищенный ее дерзостью, высоко задрал клюв, чтобы рассмотреть пикирующую на него валькирию… Он искренне залюбовался соперницей, как будто не была под ним в двух саженях земля, а она была, и поэтому бесполезен был мощный взмах черных крыльев… В груду искореженных железных трупов вонзилось его тело… И дважды еще вздрогнули крылья…

И ее крылья на выходе из пике рвануло так, что они, казалось, отделились от тела, и боль в лопатках была невыносимой. Если бы не байдарки в довоенной юности и не лыжи, покоиться бы Чайке вдвоем, вместе с черным вороном, на полевой свалке войны.

…Они уже выбирались на берег, когда из-за леса вынырнул на бреющем немец. Тоня успела сказать, что впредь у ратных полей сменится хозяин — несомненно, они видели решающий поединок, ну примерно как в старину, когда исход битвы часто зависел от схватки богатырей.

Не иначе как в шутку короткой очередью вспорол немец Тонину спину… Все брюхо в крестах.

…В том бою несколько крутых горок чуть не лишили Чайку сознания. Из сгустившихся внутри нее облаков вынырнул Зигфридов ворон и стремительно ушел вверх. Сейчас он свалится на нее, она выскользнет, теперь в высоту они вопьются вдвоем — да, этот бой уже состоялся, выстрелов, кажется, не будет. Но из такого пике не выходят, — возразила Чайка сценарию, задыхаясь от прилипшей к легким диафрагме и выбирая до отказа штурвал… Сценарий не подвел. После бешеного «U», дописанного Зигфридом только до «J», уже на безопасной высоте она едва не потеряла сознание… Небо превратилось в свинцовый туман с красными пузырями, и только тот спасительный для нее орган, что прятался под переносицей, привел ее к аэродрому.

А она уже была в далеком-далеком детстве, сидела в тазу, в теплой воде плавала деревянная утка, и мама тянула ее за руки…

10

Когда ее осторожно вынимали из кабины, все думали, что Чайка тяжело, возможно, смертельно, ранена, — простынно-белым было ее лицо, как будто смерть уже привела ее в свою гримерную и положила на щеки первый слой пудры. Ниже пояса Чайка вся была мокрая — это кровь, найдя себе дорогу, бежала вон из плена тела.

Пока несли, гадали, где рана. Комбинезон был цел. А когда раздели, вздохнули с облегчением. Все, кроме фельдшера. Он сказал, что лучше сквозной прострел с рваным краем, чем женская кровь — ни жгут здесь не положишь, ни забинтуешь и не зашьешь…

Чайку бережно, как подбитую птицу, распрямили и, стараясь не взбалтывать столь коварно прохудившееся тело, увезли в госпиталь.

Кровь Чайке, победительнице Зигфрида, отдавали охотно и много, и пока вся она не была заменена на чужую, невидимый КП ее тела команды «стой» не давал…

Она долго лежала без памяти, и за это время чужая кровь сделала ее суше и тоньше — от «девушки с веслом» остался разве что один скелет, а от Лизы Чайкиной — два листа: больничный и послужной.

В бомбежке оба ее листа погибли, эскадрилью перебросили на южный фронт, а всех раненых, оставшихся без документов, до выяснения личностей перевели в какой-то особый госпиталь.

Личность девушки, похожей на уснувшую птицу, выяснить так и не удалось. Ни имени, ни фамилии, ни где служила, ни что делала, девушка не помнила, только по ночам оживал в ней невнятный голос прошлого: она бормотала чьи-то имена, твердила о каких-то бочках, хвостах и будила всех своих сопалатников резким отрывистым криком. По этому крику ее прозвали Чайкой, а позже, когда пришел черед выправлять «ксиву», по больничной кличке ей присвоили фамилию Чайкина. А нарекли Катюшей, в честь той, что на крутом берегу заводила известную всем фронтам и тылам песню.

Став Катюшей, она, конечно же, очутилась в медсестрах и научилась так заговаривать раны, что после болезненных перевязок раненые старались заполучить ее к себе хотя бы на несколько минут. Дело доходило до перебранок, а однажды чуть не вспыхнула драка.