Чайка

«Органы» племени поте из Верхнего Мараньона, например, удачно совмещали следствие с судом, приговором и наказанием. Вначале курандейро, местный шаман, на короткой стадии предварительного расследования путем расспроса духов через экстатический транс определял круг подозреваемых — в него, кстати, могли попасть целые роды — и велел им явиться на испытание. Вечером у большого костра собиралась вся деревня, подозреваемые и, само собой, преступник. Категория бегства была незнакома хитрым во всем остальном дикарям. Призвав духов, под неистовый барабанный бой и рычанье трещоток курандейро, он же местный лекарь, давал яд всем подозреваемым. Обычно яду варилось много, но после суда не оставалось ни капли — жители в порыве поддержки и одобрения выпивали весь котел зловонной жидкости и впадали в настоящее буйство — песни, пляски не смолкали до утра. Об осужденном на время мистерии забывали. Утром, пробудившись, находили труп — это и был совершивший преступление. Остальным яд ничего, кроме веселья, не приносил.

Суд был праздником, казнь — ритуалом, вина — палачом.

Но все же в «правосудии» поте к чистой вине было подмешано зелье. Вина все еще прибегала к палачу, пусть и был он только спусковым крючком в работе смерти.

У африканских коллег потейских судопроизводителей наказание виной проходило в более чистом виде. Там, в деревне бапенде, нгомбо — это была женщина-ведунья — устраивала что-то вроде очной ставки подозреваемых и жертвы, заставляя подследственных поочереди коснуться трупа рукой. Потом она внимательно осматривала у всех ладони и оставляла троих. Всех троих сажали в темную хижину, хижину опечатывали, ведунья читала заклинание над ней и вместо напутствия говорила, что через трое суток из чрева Правды выйдут только двое, преступник умрет и впоследствии будет сожжен на месте. Дальше фильм шел без комментария, но и без слов все было ясно: двое насмерть испуганных и, кажется, побледневших в полной темноте аборигенов, щурясь, выходили из хижины, камера на мгновение ныряла в щель (с обратной стороны пришлось на время снять сплетенный из лиан и пальмовых листьев щит), там, на полу в позе насмерть испуганного эмбриона лежал виновник — это был молодой, сильный юноша с обезображенным страхом лицом, который совсем недавно, раньше всего тремя минутами во времени экранном и тремя днями в глухом времени африканской первобытности, весело, как в какую-то игру, входил в хижину…

Здесь уже не было грубых подтасовок. Конечно, вина все еще прибегала к посторонней помощи: нужно было ограничить количество подозреваемых, потом изолировать в хижине вместе с виной и, дав ей указание (в этом судебном процессе — умертвить), ждать…

В идеальном государстве Степана Чубака не судьи, а преступление будет вершить правосудие, и станет оно его источником, его составной и неотъемлемой частью. «Посовершению преступления преступник должен сообщить в местные органы власти о месте, времени и, если таковые имеются, о соучастниках и жертвах, далее преступнику надлежит заполнить лист убытия (в случае совершения тяжких преступлений, караемых виной высшей степенью социальной защиты вместо листа убытия заполняется свидетельство о смерти), после соблюдения всех необходимых формальностей преступник препровождает себя в место наказания», — возникал под рукой Чубака проект нового правосудия. Роль «органов» в этой новой Утопии Степана Чубака (быть может, Чубании?), несмотря на успехи в борьбе с преступностью, должна была неуклонно возрастать, перерастая из карательной в демиургическую — на их плечах лежала тяжелая забота о создании и воспитании человека нового типа, того самого типа, который давал бы новый тип преступника. Ведь майор Чубак был умным человеком с материалистическим мировоззрением и классовым чутьем, и принцип партийности чтил как Устав внутренней службы — ужель ему не знать, что в виденной им дикарской идиллии не шаман, колдун или ведунья были центром судилища, и даже не сама по себе варварская вера — а люди, выведенные ей, те самые аборигены нового, или точнее старого, позабытого типа, — вот откуда, из веры, но из веры без темного мистицизма (Чубак чувствовал, что не будет нравиться слово вера человеку нового типа, — залапанное попами, в церковной копоти, пусть пока отбеливается в лучах Правды), из светлой убежденности в могуществе Неотвратимости, из благоговейного трепета перед ее носителями следует выводить нового человека. Светлым, кристалльно чистым, как чекистская честь, покровом ляжет новая вера на новых людей, и сама она будет другой, не безрадостной и темной, а ясной, праздничной и строго научной, и немеркнущие идеи революции озарят путь в царство Грядущего. И вот тогда-то в этом царстве света, дружбы, равенства и братства, на чистом их покрове, счастливым бременем лежащем на людях, не останется незамеченным ни единого темного пятнышка… Клякса, упавшая на листик драгоценной в эпоху ликбеза бумаги, выгорает без остатка сама… Кому чернила плохие, а кому стыд за содеянное…