Чайковский. Гений и страдание

Чайковский не был мстительным. Он не отвечал людям злом за их зло не потому, что боялся обидчиков, а потому, что считал борьбу с ними бессмысленной. «Своей добротой он умел добиться таких результатов, каких не могли добиться другие» (Рязанцев). Будучи мягким и добрым, он, однако, умел в нужный момент мобилизовать свою волю и направить ее к нужной цели. Сердце имел чувствительное. Многое его трогало и волновало. С болью в душе видел, как стареет отец, силы которого «клонились к упадку». Приобрел собачку Бишку, но потом пришлось расстаться, так как переживал, что не может понять собачий язык. «Мне кажется, что собаки что-то хотят, а сказать не могут».

Петр Ильич легко впадал в уныние от невзгод, но умел радоваться даже небольшим своим удачам. Любил одиночество и тишину, не любил «многолюдство и бешеное коловращение городской жизни». Уклонялся от визитов, говорил, что «устает от них до отупения и нравственного изнеможения». Всю жизнь стремился к свободе и независимости, но постоянно попадал в зависимость от кого-то: в детстве – от своих родителей, во время учебы и работы – от своих руководителей, а потом в материальную зависимость от своей благодетельницы Надежды Филаретовны (до 1890).

Обостренно воспринимал громкие звуки. Стук экипажей казался ему громоподобным и раздражал: «Он приводил меня в бешенство». Политикой не занимался, но считал, что не все законы совершенны. Возмущался грубым и даже жестоким обращением некоторых собственников со своими слугами. Об одном из них он писал: «Люди поднимают нос перед ним, потому что он лакей, а я не знаю никого, чья душа была бы чище и благороднее его души». Любил простор, из-за чего избегал лодочных прогулок: «Тесное пространство лодки тяготит меня, я люблю движение, моя любимая форма прогулки – пешком и в одиночестве, люблю ходить вольно, где хочу, погружаться в мечты и обдумывать свои сочинения».

Певица Мариинского театра Медея Ивановна Фигнер в воспоминаниях о пребывании Петра Ильича в имении Лобынское Тульской губернии писала: «Петр Ильич очень любил простор деревни, часами проводил на балконе, любуясь ширью полей и лугов».

Не любил фотографироваться: «Это для меня настоящая пытка, я не умею позировать, у меня в мускулах появляются судороги, и на фотографии выражение лица получается хищное и кровожадное». Во время шторма на море обнаружил у себя ценную особенность: он не был подвержен морской качке. При переезде через океан, когда почти все пассажиры и даже многие из команды судна испытывали головокружение и тошноту и лежали на палубе, он спокойно сидел в каюте. Его вестибулярный аппарат был устойчив. Чайковский с самого детства был набожным. «Я молюсь Богу, хоть не знаю, кто он, где он, не знаю, что он есть, но до меня доходит голос Божьей правды, я вдумываюсь в свою жизнь и вижу в ней перст Божий, который указывает мне путь и оберегает от бедствий, – писал он Надежде Филаретовне. – Почему Всевышний оберегает меня, я не знаю, Бог все свои творения любит одинаково, но меня он хранит, и я проливаю слезы благодарности за его милость ко мне».

Любвеобильное сердце Петра Ильича не выносило чужих страданий. Получив известие о гибели Александра II, был настолько поражен, что, по его словам, «едва сам не заболел». Прочитав о том, как Жанна д’Арк умоляла палачей не сжигать ее, а отсечь голову, он записал в дневнике: «Я страшно разревелся». Близко к сердцу принял смерть Николая Григорьевича Рубинштейна в марте 1881 года: «Слезы душили меня от утраты Николая Григорьевича, смутные мысли бродили в голове по поводу исчезновения хороших людей и неразрешимых для ума вопросов о смерти и смысле жизни». Без конца, почти в каждом письме к Надежде Филаретовне благодарил ее за материальную помощь: «Мне стыдно, что я злоупотребляю Вашей дружбой и добротой. Мне стыдно, что я наделен Вами всеми благами свободного человека и жалуюсь на тяжесть труда, от которой Вы хотите меня избавить». Установил для себя строгий и четкий распорядок дня, от которого почти никогда не отступал. Это была эпилептическая черта его характера. С годами менялся его внешний облик и направление его мыслей, он постепенно избавлялся от застенчивости, нерешительности и зажатости, становился более раскованным и общительным, но до конца своих дней оставался эмоциональным, склонным к слезливости. Его друг Ларош позже писал: «Чайковский 60-х годов и 80-х – это два разных человека, хоть 20 лет – не очень большой период жизни». Чайковский за это время из бледного худощавого юноши превратился в осанистого интеллигентного мужчину. Он по-прежнему обезоруживал всех своей добротой, мягкостью и деликатностью.