Чайковский. Музыка и жизнь

С отъездом из дома сестры Александры десятилетние близнецы Модя и Анатоша остались практически беспризорные. Илья Петрович был занят в своём кабинете работой, Петя мало интересовался их жизнью. Но «однажды, в один из таких тусклых вечеров, когда мы готовы были повторять только слово: “скучно, скучно” и с нетерпением ожидать часа, когда велят идти спать, Анатолий и я сидели, болтая ногами, на подоконнике в зале и решительно не знали, что с собой делать. В это время прошел мимо нас Петя. С тех пор как мы себя помнили, мы росли в убеждении, что это существо не как все, и относились к нему не то что с любовью, а с каким-то обожанием. Каждое слово его казалось священным. Откуда это взялось, не могу сказать, но, во всяком случае, он для этого ничего не делал… Уже от одного сознания, что он дома, что мы его видим, нам стало веселее, но какова же была наша радость, наш восторг, когда он не прошёл мимо по обычаю, а остановился и спросил: “Вам скучно? Хотите провести вечер со мною?” И до сих пор брат Анатолий и я храним в памяти малейшую подробность этого вечера, составившего новую эру нашего существования, потому что с нею началось наше тройное единение…».

К своему удивлению, Модя сделал для себя открытие: «во-первых, что брат Пётр и труд – два понятия вполне уживающиеся, и, во-вторых, что кроме музыки приятной и интересной, существует ещё какая-то необычайно неприятная и скучная, которая гораздо важнее первой. Отлично помню я упорное, по нескольку часов подряд, играние братом не опер и не благозвучных пьес, что я так любил, а каких-то отвратительных, недоступных моему пониманию фуг и прелюдий. Настойчивость его в этом случае повергала меня в такое же недоумение, причиняло такую же досаду, как и корпение его над нотной бумагой долгими часами, которые, по моим тогдашним понятиям, можно было провести гораздо приятнее в болтовне и гулянье. Удивлению моему не было границ, когда он объяснил мне, что «решает задачи». Странно и дико мне показалось, что такая милая забава, как музыка, имеет что-то общее с постылой математикой».

Пётр Ильич писал сестре: «Привязанность моя к этим человечикам…с каждым днём делается больше и больше. Я внутренне ужасно горжусь и дорожу этим лучшим чувством моего сердца. В грустные минуты жизни мне только стоит вспомнить о них – и жизнь делается для меня дорога».

Родственники восприняли поступок Петра Ильича буквально в штыки. Суровый дядюшка Пётр Петрович Чайковский, узнав о поступлении племянника в консерваторию и оставлении им службы в департаменте юстиции, воскликнул:

– А Петя-то наш, Петя! Какой срам! Юриспруденцию на гудок променял! Как не стыдно променять вицмундир на гудок!

Старший брат, Николай Ильич, тоже принадлежал к числу тех близких, которые осуждали решение Петра Ильича бросить службу и поступить в консерваторию. Воспользовавшись случаем, когда они однажды ехали в экипаже вдвоём, Николай начал отговаривать брата:

– Петя, опомнись, остановись, одумайся! Чиновник в департаменте юстиции – это верный кусок хлеба, это продвижение по службе. А что тебя ждёт с твоей музыкой? Надежды на талант Глинки в тебе нет, стало быть, ты осуждён на самое жалкое существование музыканта средней руки.

Пётр Ильич ничего не ответил, и оба брата доехали молча до места, где им нужно было разойтись. Но когда через несколько минут Пётр Ильич вышел из саней, то взглянул на Николая и запальчиво сказал:

– С Глинкой мне, может быть, не сравняться, но увидишь, что ты будешь гордиться родством со мной!

Как говорил Николай Кашкин, «по воззрениям того времени, так называемый «порядочный человек» мог заниматься музыкой только между делом, как любитель, не иначе».

7. «Гроза». «Характерные танцы». «Нет другой дороги, как музыка»