Чахотка. Другая история немецкого общества

Работы Цилле одновременно свинцово-тяжелые и мучительно агрессивные. Таков, например, рисунок «Семейное благословение», где половой акт безо всякой любви происходит в убогой комнате под висящим на стене «благословением семьи». Управляющий получает плату за жилье со швеи, которая не может заплатить деньгами. Или более позднее изображение съемщика кровати: каморка без окон, пятеро детей спят в двух кроватях, мать кормит грудного младенца, голая девочка-подросток моется в лохани. Именно в этот момент в помещение входит съемщик кровати, через шею на веревке у него висят две бутылки шнапса, рубашка и брюки расстегнуты — очевидный намек на сексуальные отношения и изнасилования, которые неизбежны в такой тесноте. «Квартирой человека можно убить так же, как и топором» — известное высказывание Цилле^[488].

Между 1900 и 1903 годами Цилле, которому было уже за сорок, удался художественный прорыв. Зимой 1901 года впервые были выставлены его восемь рисунков и две гравюры — они экспонировались на черно-белой выставке Берлинского сецессиона, объединения берлинских художников вокруг Макса Либермана, наиболее мощной художественной оппозиционной группы германской столицы. В 1902 году прошла первая индивидуальная выставка Цилле, в 1903 году его приняли в Сецессион, где его натуралистическому документализму пришлось соперничать с двумя другими течениями: проникавшим из Франции импрессионизмом и хрупким орнаментальным модерном.

Широкой публике Цилле стал известен в 1903 году, когда его рисунки стали публиковать газеты Lustige Blätter («Веселые страницы»), мюнхенская Jugend («Молодежь») и Simplicissimus («Симплициссимус»), самый остросатирический и ядовитый немецкий журнал вплоть до Первой мировой войны — его эмблемой был свирепый рычащий красный бульдог.

Цилле был верен своему жанру и своим темам всю жизнь, ни на что особенно не претендуя, не вступая ни в какие профсоюзы или партии, не выдавая себя за бунтаря или классового борца. Он был просто филантроп, упорный и упрямый в своем пристрастии к изображению нужды и нищеты, и сознательно поддерживал эту направленность в своем творчестве^[489].

Цилле рисовал болезнь пролетариата — чахотку: маленькая девочка с изможденным лицом заявляет: «Я умею плеваться кровью на песок!», мальчик продает «синих Генрихов» стоящим в очереди на кухню для бедноты.

В 1907 году, в 49 лет, Цилле потерял работу в Берлинском фотографическом обществе. После тридцати лет службы он перестал быть наемным работником и должен был содержать семью как свободный иллюстратор и карикатурист. На рынке труда конкуренция среди свободных художников была высока, и Цилле пришлось пойти на компромисс, чтобы угодить вкусам публики. Его мрачные образы нищеты пользовались всё меньшим спросом, Цилле стал рисовать сочные фольклорные шуточные карикатуры и сюжеты. В последние годы жизни он почти не создал ничего значимого.

Чахотка добралась и до его семьи. После смерти жены о художнике заботилась невестка Анна^[490]. Когда и она заболела чахоткой, обеспокоенный Цилле отправил ее лечиться в Швейцарию на курорт Ароза, но лечение в Альпах не было успешным, и женщина умерла в 36 лет, спустя несколько месяцев после смерти самого Генриха Цилле 9 августа 1929 года. За его гробом шли тысячи людей. Его имя и творчество стали символом пролетарского Берлина, грубого, но упорно пробивающегося по жизни. И остаются им до сих пор.

5. Ода чистоте

Долгое время к мытью относились настороженно. В раннее Новое время мыться даже считалось опасным: кожа от воды размягчается, поры раскрываются, можно подхватить какую-нибудь чуму. Немытое тело — лучшая защита от болезни^[491].

Вместо бань и чистоты пользовались благовониями и сильными парфюмерными средствами, которые должны были очищать воздух жилищ и городов от миазмов — дурных болезнетворных запахов и испарений.

Только во второй половине XVIII века изменились представления о стыде и чистоплотности, восприятие запахов и отношение к ним. То, чего раньше почти не замечали, казалось теперь невыносимым. Чистота стала потребностью, хотя под чистотой всё еще подразумевалась не личная телесная гигиена, но уборка общественных помещений. В эпоху индустриализации это стало особенно значимым.

Города оказались не готовы к резкому приросту населения: не было возможности обеспечить всех продуктами питания, водой и жильем, не работала в должном объеме утилизация отходов и канализация.

Питьевую воду брали в колодцах или тянули водопровод из ближайшего водоема^[492]. Качество воды было скверное и становилось только хуже. До второй половины XIX века отходы и нечистоты сливались в канавы, уличные водостоки, ямы, реки, озера или рвы, так что их смывало дождем, они просачивались в почву. Иногда мусор и нечистоты просто сваливались в кучи на улице. Берлин считался одной из самых зловонных столиц Европы. Берлинцев можно было узнать по характерному дурному запаху одежды, как утверждал британский гигиенист Эдвин Чедвик^[493].