Чахотка. Другая история немецкого общества

Сырые, темные и тесные квартиры пролетариата создавали идеальные условия для возбудителей тифа, холеры и чахотки. Берлинский профессор медицины доктор Каспер в 1835 году описал, насколько разными вырастут младенцы, рожденные на буржуазной вилле или в темном подвале. С помощью «таблиц смертности» Каспер показал, что из тысячи детей берлинской бедноты лишь 598 доживают до 10 лет, 486 — до 35 лет и только 226 — до 60 лет. Среди аристократов статистика была другая: 938 доживали до 10-летнего возраста, 753 — до 35 лет и 398 — до 60. «Если ребенку повезет родиться и вырасти в достатке и благополучии, судьба подарит ему еще 18 лет жизни, в отличие от того, кто родился у нищей матери на соломенном тюфяке»^[462]. Врач Фридрих Остерлен спустя 20 лет подсчитал, что продолжительность жизни промышленного рабочего на треть, а то и вполовину короче, чем у представителя состоятельных сословий.^[463]

«Социальное неравенство перед болезнью и смертью»^[464] в XIX веке было подсчитано статистически и представлено общественности. Остерлен в 1851 году назвал «единственной привилегией» фабричного рабочего класса «привилегию чумы и смерти»^[465].

С середины XIX века чахотка стала поистине народной болезнью. От нее умирало больше людей, чем от любого другого заболевания^[466]. По подсчетам Рудольфа Вирхова, «чахотка — причина одной девятой части от всех смертей в столице, а среди рабочего класса почти 80 % всех умирающих гибнут от чахотки»^[467].

В Вене со второй половины XVIII века от чахотки умирало столько людей, что ее прозвали «венской болезнью» (morbus viennensis). В 1815 году в Вене скончались 11 520 человек, и 2859^[468] из них (почти четверть!) — жертвы чахотки. Самая высокая смертность от туберкулеза в столице империи Габсбургов была зафиксирована между 1870 и 1880 годами — из‐за чудовищных условий существования венского пролетариата^[469]. Среди других причин некоторые врачи упоминали пристрастие австрийцев к «немецкому танцу» — вальсу^[470]. В Швейцарии в 1900‐е годы при населении в 3,4 миллиона от чахотки ежегодно умирали около 9 тысяч человек — это 3,7 % от всех умерших. Особенно высока была смертность среди молодых от 15 до 19 лет. В этой возрастной группе чахотка была причиной 57,2 % всех смертей^[471].

Более всего болезнь свирепствовала в самых густонаселенных бедных кварталах и городах. В одном медицинском журнале за 1911 год так сказано о Берлине: 688 человек, умерших от чахотки, до своей смерти проживали в одной комнате с тремя другими людьми, 580 — с четырьмя, 425 — с пятью, 229 — с шестью, у 136 было семеро соседей в комнате, у 45 — восемь, 25 делили комнату с девятью другими жильцами, 15 — с одиннадцатью и более^[472].

Смертность от туберкулеза снизилась в 1880‐х, еще до открытия Роберта Коха. Индустриализация сначала способствовала распространению чахотки, потом — ее сокращению. Рост заработной платы, улучшение условий жизни, сбалансированное питание, очищенная питьевая вода и соблюдение гигиены привели к сокращению смертности в целом, в том числе и от туберкулеза, но до 1900 года среди низших слоев населения от него умирали больше, чем от любых других причин. Постепенно ситуация стала улучшаться^[473], но до 1925 года туберкулез был причиной 10 % всех смертей^[474]. В любом случае ему со временем стали более подвержены не молодые, но пожилые люди^[475].

3. Бедность как предмет искусства

XIX век ознаменовал поворот европейского искусства к теме бедности^[476], но только в 1830‐е годы бедность стала центральным сюжетом изобразительного искусства — нищие и обездоленные превратились в главных героев. Литература XIX века тоже обратила на них внимание. Во второй половине XIX годов публика зачитывалась поэтическими сборниками Виктора Гюго и его романом «Отверженные», где в том числе рассказывается история страданий Фантины, молодой девушки из рабочей среды, оказавшейся в отчаянном положении после рождения ребенка и умершей от чахотки. Фантина надрывается за работой по семнадцать часов в сутки, сухой кашель становится всё сильнее, глаза блестят от температуры, усиливаются боли между лопатками^[477]. Литературную традицию продолжил Эмиль Золя в своем «Жерминале», романе, посвященном жизни шахтеров. Под влиянием романов Золя находились художники Кете Кольвиц, Генрих Цилле и Ганс Балушек. В немецкой литературе фигурой сходного масштаба и значимости был Герхарт Гауптман^[478].