Чахотка. Другая история немецкого общества

Многие художники устремляются в трущобы, ночлежки и бордели в поисках новой фактуры и образов, даже некоторое время специально живут в рабочих кварталах, идут работать на производство, на фабрики. Для большинства художников бедность и обездоленность остались лишь одной темой среди многих других. В творчестве Макса Либермана беднота и пролетариат — эпизод, из‐за которого художнику были на время присвоены ярлыки «апостол уродства» и «пачкун»^[479]. Менее 1 % всех выставленных в Берлине картин в 1890 году были посвящены теме жизни социальных низов. Император Вильгельм II с его любовью к монументальным, героическим декоративным произведениям заклеймил подобное искусство как «нисходящее в сточную канаву»^[480] — слишком мало назидания и слишком много нечистот. Оно было совершенно непригодно для того, чтобы представлять новую крепнущую, великолепную империю. В 1901 году император с отвращением раскритиковал художников, которые «изображают нужду еще омерзительнее, чем она есть» и тем провинились «перед германским народом»^[481].

Кроме того, такого рода работы плохо продавались, их не принимала ни пресса, ни публика, не находя в «пролетарской живописи» никакого «наслаждения искусством»^[482]. Если публике чего-то и хотелось, то «случаев из жизни», моральных и поучительных жанровых сценок, в которых «простая» жизнь социальных низов представлена идеализированно — когда люди из народа (естественно, прекрасные, скромные и невинные) оказались в беде и нужде, так чтобы им можно было возвышенно и благородно посочувствовать.

Немногими стойкими художниками, которые упорно рисовали бедноту и пролетарскую повседневность, были Генрих Цилле и Кете Кольвиц. Графика и рисунки Кольвиц, за исключением нескольких портретов, изображают бедноту большого города — ту среду, которую косила чахотка; впрочем, болезнь редко становилась темой «искусства нищеты».

На карикатуре Томаса Теодора Хайнеса в берлинских трущобах измученная мать утешает своих детей, отощавших до костей: «Когда вырастете, всё будет хорошо. Тогда вас будут лечить в легочном санатории». Мрачная, ядовитая шутка от представителя крупной буржуазии^[483].

Цилле, воплощенному «живописцу нищеты», не нужно было туристом проникать в чуждый пролетарский мир в поисках тем и сюжетов. Он был там свой, ему довелось самому пережить нужду, которую он впоследствии перенес на бумагу и холст.

4. Генрих Цилле: ребенок из бедной семьи становится живописцем нищеты

Генриху Цилле было девять лет, когда его семья в ноябре 1867 года переселилась из саксонского Радебурга в Берлин^[484], спасаясь от кредиторов, без гроша в кармане, но с большими надеждами. Как и сотни тысяч других людей, семья Цилле мечтала найти работу в стремительно растущей столице. Поселились близ Силезского вокзала, где обитала самая беднота, люмпен-пролетариат, в подвальном помещении, в кухне, с кровавыми пятнами раздавленных клопов на стенах и кучей соломы в углу вместо кровати, как вспоминал позднее художник^[485].

Генриху Цилле удалось практически невозможное: вырваться из этой нищеты наверх, сначала стать учеником в народной школе литографии, где он копировал изображения князей, генералов, святых и трубящих оленей, потом поступить на работу техническим сотрудником в Берлинское фотографическое общество — известнейшее европейское художественное объединение, где печатали репродукции старых мастеров и продавали современную живопись и графику.

Из безнадежного и бесталанного рисовальщика-любителя, который делал наброски растений, пейзажей и детей, благодаря упорному труду Цилле стал признанным художником. В 1890‐е годы он уже искал собственный стиль и зарисовывал свои наблюдения «темного Берлина»^[486], документировал пролетарский Берлин, бедность и безнадежность, как на литографии «Голод».

Цилле изображал окраины столицы, пролетарские районы с клоповниками-подвалами, трущобными задними дворами, кабакам и борделями, пьянством, нищетой, проституцией, безработицей и беспризорностью, с рахитом и чахоткой — типичными болезнями бедности, — с грязными, тощими, кривоногими детьми, предоставленными самим себе, с измученными проститутками, до срока постаревшими надомными работницами, сутенерами с их бандитскими рожами. Цилле был не шутником-юмористом, а жестким и резким документалистом социальной нищеты и нужды^[487].