Чапаев

Вскоре Анна Фурманова показала мужу письмо с подписью «л…й Вас (именно так, с многоточием) Чепаев». Возмущенный комиссар ответил гневным письмом, которому нельзя отказать ни в накале чувств, ни в возвышенности стиля: «Я стал Вас презирать всего несколько дней назад, когда убедился, что Вы карьерист, и когда увидел, что приставания делаются особенно наглыми и оскорбляют честь моей жены. Я Вас считал за грязного и развратного человечишка (о чем Вы мне так много рассказывали, когда мы вместе ездили по Уральским степям, помните!), и Ваши прикосновения к ней оставили во мне чувство какой-то гадливости. Впечатление получалось такое, будто к белому голубю прикасалась жаба: становилось холодно и омерзительно…»

На обвинения в трусости, карьеризме и домогательствах к жене комиссара Чапаев ответил спокойным и выдержанным письмом, в котором справедливо заметил, что претензии комиссара — следствие ревности: «Осторожность не трусость, и я никогда от пули не отказывался и не говорил, что меня кто-то посылает на смерть, а честность моя всегда со мной, и я комиссаров не жалею, как и себя, так ни о ком не плачу. Конюхом я вас назвал не потому, что я ненавижу конюхов, но Вы помните, что комиссар, но не умеете держать себя прилично, что касается комиссаров, я сам был честным комиссаром и проводил политическую жизнь нормально, а если вы хотели поддержать коммунистку, я вправе сделать вам замечание. Что касается Анны Никитишны, то я не скажу ничего до тех пор, покамест не скажет она. Что касается тебя, я говорил и говорю, что Фурман в другом месте пользы бы принес больше, а возле меня он бездействует, — с этим ты согласился сам. Прошу больше мне не писать, что думаешь — думай про себя. Меня не задевай. Что касается Анны Никитишны — меня удивило, что это за игра. Затем до свиданья, а может и прощай. Чапаев». Вскоре начдив ядовито предложил Фурманову подойти вечером, если тот нуждается в интимном общении с женщиной, — дескать, придут «барышни», одной можешь воспользоваться.

Любой приказ Чапаева, касавшийся политотдела, даже целесообразный и логичный, теперь воспринимался через призму личных отношений в штыки. Перед походом на Уральск начдив решил оставить в тылу имущество отдела, которым руководила жена Фурманова, и освободить подводы для военных нужд. Распоряжение вполне разумное — в дальнем походе подводы и лошади необходимы для перевозки боеприпасов, амуниции, запчастей, наконец, раненых. Тем не менее рассерженный Фурманов счел это покушением на собственную работу и отправил возмущенный рапорт о незаконных действиях Чапаева в РВС армии. Однако Реввоенсовет принял сторону начдива.

Фурманов выдвигал новые обвинения. Взаимоотношения все меньше напоминали описанное затем в романе гармоничное сотрудничество между начдивом — самородком из низов и интеллигентом-комиссаром. История, начавшаяся в духе рыцарского романа и шекспировских страстей, переросла в личную склоку, которая непосредственно затрагивала интересы службы и тысяч подчиненных Чапаева и Фурманова. В соединении назревал личный конфликт в духе купринского «Поединка», но уже в боевых условиях. А это грозило обернуться куда более тяжелыми последствиями.

Следствием напряженных личных отношений и интриг между начдивом и комиссаром стал рапорт Фурманова командующему Восточным фронтом:

«Я хочу заранее поставить Вас в известность и предостеречь от возможных неприятностей, слишком хорошо к нему все время относился, слишком многое прощал, не тревожил Вас до поры до времени своими сомнениями и полагал, что все изживется между нами, в теплой товарищеской среде. Теперь вижу другое: я во многом был излишне доверчив, прост и чистосердечен. Толчком к данному событию послужило посещение нами тюрьмы, где были посажены отказавшиеся идти в наступление мадьяры 222-го полка… Чапаев предлагал мне расстрелять из них тут же, в тюремном дворе, человек 20–25. Я отказал ему в этом удовольствии и предложил организовать чрезвычайную комиссию из представителей командного состава, политического отдела и следственной комиссии. Он отказывался, упрямился, но потом согласился, затаив злобу на меня за отказ в моментальном расстреле мадьяр без суда и следствия. Теперь комиссия работает. Скоро к Вам в центр поступит материал и виновные… Всего было обойдено около ста камер. Опрос Чапаевым производился следующим образом: “Ну что, как сюда попал? Где лучше — в полку или в тюрьме? Хочешь ли на родину, повидаться с родными? Хочешь ли сражаться в Венгрии или у нас здесь?” И когда на два последних вопроса мадьяры отвечали утвердительно — их отмечали крестом в записной книжке, как желающих дезертировать. Это, верно, означало кандидатуру на расстрел… немедленно же была организована чрезвычайная следственная комиссия. Было уже поздно. Когда я наутро пришел к Чапаеву посоветоваться относительно создания комиссии — он отказался от участия в ее организации и сказал: “Взялся, так и делай все сам”.