Чары. Избранная проза

Как добросовестный летописец семейства, потративший немало времени на архивные разыскания и опросы тех, кто сохранил о дедушке хотя бы самые отрывочные воспоминания, хочу заметить, что пагубные пристрастия, в которых уличал его бдительный Колидор Николаевич, не имели ничего общего с приписываемой ему склонностью к застольям, кутежам, шумным сборищам и компаниям. Что касается самой склонности, то после тщательного и детального изучения этого вопроса готов засвидетельствовать: да, дедушка был подвержен. Судя по рассказам близких к нему людей, он и в самом деле любил скоротать вечерок у жарко натопленной печки, под уютным абажуром, слегка кружащимся от потоков теплого воздуха, за овальным столом, уставленным конусами накрахмаленных салфеток, хрустальными гранеными рюмками и фарфоровыми тарелками с розовощекими амурами на донце и двойным позолоченным ободком по краю. Справа от тарелки лежал тяжелый мельхиоровый нож с отливающим матовым блеском лезвием, а слева — массивная вилка.

Во главе стола ютился, как бедный родственник, тихий, застенчивый, улыбчивый хозяин, считавший своим долгом ввинчивать штопор в крошащуюся пробку и наполнять вином граненые рюмки, позванивая о краешек дрожащим горлышком бутылки.

Напротив же смущенно рдела хозяйка, сидевшая на краешке стула и заполнявшая паузы словами: «Вот вам грибочки», «Попробуйте рыбки», «Можно отрезать вам пирога?»

В разгар такого вечера всегда наступал момент, когда разговоры сами собой обрывались, голоса внезапно замолкали, и в воздухе обозначалось легкое и смутное движение, именуемое полетом тихого ангела. Это означало, что дедушке пора спеть. Он не капризничал, не ломался, не заставлял себя долго упрашивать. Ловким жестом фокусника, демонстрирующего публике неведомо откуда взявшийся предмет, дедушка извлекал из-за спины гитару с бантом, задумчиво поглаживал гриф и пробовал струны, озабоченно и придирчиво настраивал ее — не столько ради самой настройки, сколько ради того, чтобы окончательно завоевать, привлечь к себе всеобщее внимание. Затем он забрасывал ногу на ногу, упирал локоть в колено и раскатистым баритоном пел: «Ямщик, не гони лошадей…»

Те, кто видел дедушку в эти минуты, единодушно утверждают, что он был молодцом, гусаром, душою общества, и — конечно же не без этого! — за ним водились грешки. Как я теперь догадываюсь, он, что называется, озорничал, проказничал. Кое-что себе позволял. Этим он доставлял немало огорчений бабушке, которая по натуре своей была домоседкой, и ее редко удавалось уговорить пойти в гости, в кино или покататься на лодках. Казалось бы, именно эти грешки и проказы и должны были привести к мысли, что дедушке надо исправиться, и средством исправления такого молодца и гусара может стать лишь трудовая деятельность в лесах Сибири или в окрестностях Магадана. Но, как это, ни странно, подобная мысль у соответствующих органов вызрела уже тогда, когда дедушка очень изменился, утих, присмирел, раскаялся в грехах и его жизнь осенила некая экзистенциальная загадка, которую я разгадываю до сих пор.

Я мучительно пытаюсь понять, в каком же таком кошмарном обличье явилась ему жизнь, если он из гусара и молодца превратился в… мистика и теософа! Что же привиделось ему в ту минуту, когда жизнь как бы сбрасывает чешуйчатую, глянцевитую, отливающую перламутром кожу и показывает свой обнаженный скелет с остро торчащими ребрами, если дедушка?.. Да, забыл о вечеринках, застольях и шумных сборищах, забросил гитару с бантом, пылившуюся на стене, и стал участвовать в собраниях законспирированного кружка, занимавшегося мистическим истолкованием четырех Евангелий!

Законспирированного — под светское чаепитие, перелистывание семейных альбомов и игру в преферанс.

Помимо дедушки эти собрания посещала бывшая балерина Большого театра, худая, томная, с благородной проседью и цепкими пальцами карточной гадалки. Бывали там и профессор консерватории с палочкой, фляжкой коньяка в кармане и дрожащими от старости руками, полуспившийся горемыка художник (вихрастый, в богемной блузе), писавший плакаты и лозунги для первомайских парадов. Заглядывал и подслеповатый, обсыпанный перхотью библиотекарь, выдававший под залог книги в киоске Парка культуры и отдыха имени Горького, который иногда называли Парком культуры и Горького или Парком культуры имени Отдыха!

Может быть, дедушка уже тогда осознал себя прилепившимся к жизни так же, как наш двухэтажный домик — к серой каменной стене, и тридцатые годы коснулись его неразличимым запахом раскаленного на солнце песка и потягиванием затхлой могильной сырости?! А может быть, дедушке стало страшно за жизнь близких, на которых надвигалась мрачная тень Стены? Да, надвигалась, а они, не подозревая об этом, упорно старались прилепить, приспособить к ней свои жизни (так ласточки лепят гнезда под стрехой дома, обреченного на снос) — доставали билеты в Большой театр, следили за афишами консерватории, брали книги из публичной библиотеки и с флажками выходили на первомайские демонстрации-парады?!