Час кроткой воды

Най отвечал что-то – Шан его почти и не слышал. Он смотрел, во все глаза смотрел, как Най обстоятельно отвечает его матери, как ясная улыбка все сильнее освещает ее лицо… потом он вспомнит все то, чего сейчас и не слушает, но привычно запоминает, как и подобает сыщику. Но сейчас ему не было дела до родни напарника, до его слов. Важной была улыбка, порожденная его словами… да и только ли словами? Такая легкая, теплая, исполненная радости… ну, вот как Най это делает?! Он не подлещивался к его матери и тем более не заигрывал с ней – и тени чего-то подобного нельзя было бы приметить! – он вел обычный, обыденный разговор… вот он сидит, полуобернувшись к Облаку, разговаривает, прикусывает полагающуюся к рыбе лепешку – а Шану видится иное. Вьюн, веселый золотой вьюн пляшет в серебряной воде, плещется, щедро рассыпая звонкие радужные брызги, и каждая из них сияет счастьем и радостью касается сердца.

Как ты это делаешь? Как?!

Шан не видел прежде Ная таким. Не видел, не знал…

Он и вообще его не знал.

Своего напарника.

И виноват в этом был только он сам и никто другой.

Шан поднялся, чтобы унести на кухню посуду из-под рыбы и поставить чайник на огонь. Была бы жаровенка и прочее, что нужно для правильной обрядности, можно бы и за столом напиток заваривать, сегодня он хороший чай купил. Но ни жаровенки, ни заварочника хорошего у них в доме нет. Не обзаводиться же ими ради той трухи, которую они пили все эти годы. Нехорошо, конечно… ну, да Вьюн наверняка поймет, в чем дело…

Конечно, поймет, отозвался из дальних глубин памяти Высокий Берег – и Шану сделалось страшно.

Он уже не понимал, перед кем виноват – перед прежним напарником или перед новым. Просто горло вдруг сдавило, и кухня показалась слишком жаркой и темной.

– Брось обо всякой ерунде думать, – раздался рядом голос Ная.

Шан обернулся к нему, потрясенный.

– Что… так заметно? – с трудом спросил он.

– Мне – да, – усмехнулся Най… или Шану причудилась в полусумраке кухни его усмешка. – Когда напарники аж два года практически не разговаривают друг с другом, они поневоле приучаются понимать друг друга без слов. Как видишь, во всем есть своя хорошая сторона.

Это не было ни обвинением, ни прощением – как алый кленовый лист, утренняя песня зяблика, ракушка на речном берегу или мирный посвист и бульканье чайника, как и все на свете. Это было и обвинением, и прощением – как могут ими быть алый кленовый лист, утренняя песня зяблика, ракушка на речном берегу или мирный посвист и бульканье чайника, как и все на свете. Это было невозможным, немыслимым – как алый кленовый лист, утренняя песня зяблика, ракушка на речном берегу или мирный посвист и бульканье чайника, как и все на свете…

И Шан неловко попытался усмехнутся в ответ.

– И о какой же ерунде я думаю? – произнес он хрипловато.

– О том, что ты виноват, – без колебаний ответил Най. – Но это ерунда. Чай у тебя где?… а, вижу… поверь мне, ерунда полная.

Его ловкие руки управлялись с чайником, чашками и чаем куда точнее, чем могло бы получиться у Шана.

– Понимаешь, – продолжал Най, наливая кипяток в очередную чашку, – ты отчего-то вбил себе в голову, что я должен заменить твоего погибшего друга, а ты должен это принять. Еще бы тебе не злиться!

– А это не так? – тихо спросил Шан, вдыхая самый первый, самый начальный аромат чая, еще не раскрывшийся полностью.

– Нет, конечно. Никто никого не может заменить. Никогда. Та часть твоей души, что принадлежит твоему другу, для меня неприкосновенна. Потому что я – не Высокий Берег. И никогда им не буду.

Горький аромат чая, отрезвляющая печаль… и неожиданное мужество, ясность души…

– Часть нашей жизни неизбежно уходит вместе с умершим… но другая часть прирастает теми, кого мы встречаем, и в этом нет измены старым друзьям, нет вины перед ними. Но когда теряешь кого-то, об этом трудно помнить…

– А тебе откуда знать? – спросил Шан и тут же прикусил губу: вопрос прозвучал обидно, а Собака вовсе этого не хотел. Но недавнее смятение исказило голос, заставив его прозвучать совсем не в согласии с мыслями и чувствами.

Но Вьюн не обиделся.

Он и в самом деле понимал без слов. Они ему совершенно не мешали.

– Мой отец начинал военную службу десятником на северо-восточном порубежье. Потом – полусотником. Как полагаешь, сколько из друзей его юности сейчас еще живы?

Шан опустил голову.

– Кажется, готово, – произнес Най, медленно вдохнув запах чая. – Бери поднос, я вон тот возьму.

Так они оба и вернулись к столу – с подносами в руках, следуя за нежной горечью чайного аромата, вплывающего с комнату.

Тье встретил их с возмущенной мордочкой.

– Где вы были так долго? – воскликнул он. – Тут вас пирожки совсем заждались. Аж слезами обливаются от обиды.

– Так-таки прямо и слезами? – усмехнулся Шан.

– Горькими! – убежденно отозвался Тье.

– Тогда надо их поскорее съесть, – очень серьезно ответил Най. – А то еще горчить начнут, чего доброго…

Выходка Воробья была простой и немудрящей, почти детской. Такой, как надо.