Час отплытия

И вот для усмирения мятежников прибыла воинская часть. Толпа уже ворвалась в лавку, что находилась рядом со складом, и устроила там настоящий погром. Люди хватали все подряд — рис, кукурузу, фасоль, вытаскивали мешки на улицу, подбрасывали их и с яростью обрушивали на землю или распарывали их камнями, ножами, с ненавистью, с ненасытной яростью обезумевших от голода людей. Десятки мешков были вытащены из склада и лавки и их содержимое разбросано по улице.

Женщины собирали растоптанные початки кукурузы прямо в подол. Потом бежали домой, чтоб их припрятать. Обуреваемые голодной жадностью, некоторые тащили к себе домой полные мешки — вдвоем, взяв их за углы. Те, что жили далеко, прятали мешки с драгоценной пшеницей в близлежащих дворах, чтобы потом прийти за ними. В лавке женщины растерялись, они не знали, что им делать. Они стали разбрасывать коробки с ботинками и рыться в ящиках с пуговицами, лесками… Тогда служанка Куньп Арманда сама указала им, где стоят банки с сахаром и кофе, ведь это было им сейчас куда нужнее.

У складов Себастьяна Куньи уже стоял отряд солдат под командой прапорщика Вьегаса. Еще издали услышав многоголосый гул тысяч людей, он был ошеломлен. Он не ожидал, что ему придется подавлять мятеж, настоящий мятеж, ведь полиция оказалась практически изолированной. В нем росло возмущение против мятежников. Но он помнил совет майора Шавеса Феррейры соблюдать спокойствие: по его мнению, это просто бунт без особых последствий, ведь зеленомысцы, по сути дела, народ добрый и во всем виноват голод. Этот совет не мог теперь призвать его к благоразумию. И вот, шагая впереди своих солдат — тра-тра-та-та-та, — прапорщик Вьегас приказывает им выстроиться цепочкой с винтовками наперевес. Медленно, с опаской солдаты идут вперед, помня приказ стрелять только в воздух и только в случае крайней необходимости.

Голодные люди продолжают растаскивать зерно, прячут пли собирают его в подолы, чтоб унести с собой, разбрасывают мешки с рисом, кукурузой, фасолью. Склад превратился в хаос. В лавке царит такое же неистовство, люди выбрасывают на улицу разные товары.

Солдаты все ускоряют шаг. А прапорщика Вьегаса преследует одна мысль: к худу или к добру то, что именно его послали на подавление мятежа? Поравнявшись с толпой, он вдруг видит сержанта полиции, который полез в драку с кем-то из толпы. Собираясь прийти на помощь сержанту, он отдает солдатам приказ остановиться. Толпа настолько возбуждена, что не замечает появления солдат. Прапорщик, оказавшись в самой ее гуще, не может протиснуться к сержанту полиции, чтоб помочь ему. Вьегаса охватывает такая бешеная ярость, что он теряет над собой контроль и, раздавая удары направо и налево, пытается силой, с помощью пистолета проложить себе дорогу в толпе. Когда после отчаянных усилий ему все же удается приблизиться к сержанту полиции, он видит: Маниньо сидит на сержанте верхом. Это уже слишком. Вьегас окончательно выходит из себя: прицелившись из пистолета, он закрывает глаза и с наслаждением спускает курок. Пуля насквозь прошивает тело Маниньо.

Почти одновременно на другой стороне улицы капрал, наблюдавший там за порядком, решил помешать какой-то старухе наполнить подол кукурузными початками и оттолкнул ее прикладом винтовки. В ужасе обернувшись, она инстинктивно схватилась за штык и отвела его от себя. Капрал, поскользнувшись на мостовой, упал. Стремительно вскочив на ноги, он опять покачнулся и случайно угодил штыком в проходившего мимо с коробкой консервов ребенка. Вскрикнув, малыш, корчась от боли, попятился, упал ничком. Толпа замерла от ужаса, потом отпрянула. Неподвижно, с распоротым животом, точно освежеванное животное, лежал ребенок в огромной луже крови. Отчаяние словно приковало людей к месту. Началась паника. Все бросились кто куда, окольными путями пробираясь к дому. Улицы опустели, занавески были плотно задернуты, только солдаты и полиция оставались на своих местах.

Растоптанные початки кукурузы, зерна фасоли и рис, высыпавшиеся из разорванных мешков, палки и камни, выбитые из мостовой, лужи крови и огромная тоска, опустившаяся на город, оставили свой след на его улицах. Черные знамена, точно траурный креп, покрывали эти трофеи только что разыгравшейся трагедии.

49

На похороны Маниньо и ребенка собрался весь город. В ужасном настроении вернулась оттуда нья Венансия. Сняв мантилью, она бессильно опустилась в кресло. Чего хорошего ждать от жизни, если честных людей ни за что ни про что бросают в тюрьму, устраивают повальные обыски у них в домах? Город словно облачился в траур. Почему человек здесь, на своей родине, обречен на столь убогое существование?

Она теперь одна — нет рядом с ней близких, друзей и знакомых. Повсюду страдание и тревога, отчаянная, суровая борьба за жизнь. Даже голод был уже не самой большой трагедией.

Размышляя над обрушившейся на Острова трагедией, Венансия вздыхала: «О господи! Моя горемычная родина!»