Час отплытия

— Рвать — это мы наудились, мандрата пупа. Вот гляди, Сергеич, примечай. Завтра с утра начнут якоря поднимать, вперегонки побегут. Она уже вон послабже стала, — капитан кивнул на дверь, в щелях которой теперь минорнее и с перерывами раздавались бандитские посвисты «Риты». — Но Охотское море я уже двадцать пятый годок знаю. Это всем морям море. Глубины тут небольшие, но простору хватает — океан рядом. Ветра уже в помине нет, а зыбайло еще трое суток бьет. Так вот. Когда сам капитанить будешь, не рвись к медалям и рвачей не слушай; на флот всякий народ идет, есть и такие, что за копейкой в прорубь полезут, будут под бок тебя шпынять — айда, мол, капитан, за рыбой, заработок пропадает. А сам еще узлы по-бабьи вяжет. Таких не любит море. Гляди, вот «Сириус», э-эх, — капитан в сердцах выдохнул весь воздух до дна. И тихо добавил. — Я не бог, чтоб судить их.

— Не мне судить, — повторил Осипович, — сам ведь по молодости не так еще взбрыкивал. Да… Но когда человеку каждая селедка в кошельке двугривенным блестит, а сеть собственной мошной кажется… Нет, с таким на рыбалку лучше не ходи.

Матрос стоял, держась обеими руками за колонку штурвала, и слушал буквально с открытым ртом.

— Закрой, — сказал ему Осипович, — а то еще муха влетит.

Матрос улыбнулся, сдвинул казенную ушанку на затылок, покачал головой, как ученик, восхищенный неожиданно юной выходкой учителя, и спросил;

— Осипыч, а сколь вы лет уже рыбачите?

— А с фронта как пришел, так и начал. Считай сам. Дед уже, мандрата пупа. Может, потому теперь и думаю о внуках, что дожил до них. А и нельзя про них забывать, Сергеич, — снова повернулся он к Саше, — им тоже надоть рыбки оставить после себя. Верно? И пятилетка на то пятилетка, чтобы не за год ее делать, а за пять лет. Люди ученые над ней кумекали, все посчитали: сколько рыбы в море, сколько можно взять без греха, с какой ячеей должна быть сеть, как долго молоди расти, все-все.

Все-то оно верно, Осипович, подумал Саша, когда дверь хлопнула за спиной капитана.

Кто не мечтал, думал старпом, о чудесном рывке? Рывок — и ты взлетел, покорил планку на рекордной высоте, пробил над волейбольной сеткой крученый мяч, совершил научный подвиг, рискуя жизнью…

Вахта кончалась, и Саша взял судовой журнал, быстро заполнил все графы: третьи сутки ничего не менялось — ни погода, ни координаты. За бортом по-прежнему выло, свистело, плескало, и в темно-серых сумерках бухта казалась пепелищем, где от пожара уцелели лишь редкие фонари да ветер гонял черные хлопья пепла.

Всю ночь старпому снились ярко-зеленые долины, обрызганные красными маками.

— Сергеич! Сергеич! Вставай, на вахту пора! — тряс его за плечо матрос.

Еще не открыв глаза, Саша почувствовал, что качка усилилась. То ноги, то голова упирались в борта койки. Он поднялся, сладко зевнул, улыбнулся сну.

Поднявшись на мостик, заметил, что уже светает, «Рита» ночью обежала, поняла, что здесь ей больше нечего делать, унеслась дальше, разболтав море мертвой зыбью. Наконец состоялся восход. Крылатый восход слева по борту. Два густо-розовых крыла в голубом оперении облаков. Размах — в полнеба. По очертаниям — альбатрос.

Заскрипела расстроенной скрипкой рация — кто-то включил передатчик. И тут же послышался сонный голос:

— Коля, ты куда это собрался? Вроде якорь, гляжу, вираешь, а?

— Ты, Леха, что ль? Прием! — резко, почти испуганно раздалось в ответ.

— Я, я. Чего, говорю, надумал?

— Ну и глаз у тебя! — с нервным смешком и каким-то вороватым, показалось Саше, тоном ответил Коля. — За милю ночью видишь… Да, попробую схожу, может, рвану детишкам на молочишко. До премии, Леша, центнеров пятьсот осталось. Схожу… Прием!

— А-а-а, — задумчиво-сонно протянул другой капитан. — Ну, мне тоже осталось… Да зыбайло-то, глянь, какое ходит. Не-е, я постою. Лучше дождусь вечера. Счастливо!

— А, Леш, спасибо. Схожу. Сдача, во всяком разе, с гарантией. Ну, всего!

«Домой, домой!» — поет попутный ветер,

И мы стоим не отрывая глаз.

Ведь ничего милее нет на свете.

Чем дом родной, где ждут и любят нас.

М. Матусовский