Час отплытия

Я тоже вспоминаю, как однажды, восемь лет назад, встречал этот праздник в море. Точнее, в чужом порту — в Роттердаме. Голландские таможенники опечатали все наши запасы спиртного. А отмечали тогда как раз полвека Октябрю. Помполит дал добро, мы наскребли по нескольку гульденов и — в магазин. Дело было уже вечером, на улице пустынно, в магазинчике скука, владелец позевывает. А у нас на душе праздник, Москва грезится в огнях и салюте. Ворвались мы туда с горящими глазами, с шумом, чуть не с песнями. Приценились — на ящик сухого хватает. Расплатились и с восторгами стропим ящик в четыре руки. Владелец не выдержал, спросил по-английски, что у нас за торжество такое. Объяснили ему как смогли: Россия, Петербург, 1917–1967 годы, пятьдесят лет революции. Он спрашивает, а что за революция? Лет тридцать ему, а не знает ни хрена. Спрашиваем, как зовут тебя, знаешь? Питер, говорит. Мы ему: эх ты, Петя, Петя, учиться надо! Привет!

Так он уже в дверях догнал нас и, видно, в благодарность за добрый совет вручил с улыбкой еще три бутылки бесплатно.

И тут пошли воспоминания — кто как на берегу Седьмое ноября встречал.

— А у меня все праздники, пока в ПТУ на матроса не пошел учиться, прошли кувырком, — задумчиво и с неожиданной грустью говорит Юра. — Со шпаной начал корешовать, босяком стал… Короче, не отправь мать тогда меня в ПТУ, точно б уже сидел, — закончил Юра.

Вечером, в ожидании собрания (рыбы так и не подвезли), я сидел с книжкой. Мне попалась новелла — «День судьбы» американца Стэнли Эллина. Герой новеллы, звали его Игнац Ковач, однажды в детстве был крепко обижен. И тот роковой день предрешил его судьбу. Уязвленный в сердце несправедливостью, Ковач становится гангстером.

До чего похожие истории, думал я, но вот стал же один бандитом, другой — человеком. В голове сплеталось и расплеталось: человеческая ограниченность — зло, мудрость — добро…

На собрании эти мысли по-прежнему держали меня в плену. Всегда одетый по форме, сегодня Рэм Михайлович лишь сменил защитную рубашку на белую, но оттого выглядел особо торжественным и сияющим. Он говорил о наступающем революционном празднике, и я думал о детстве Родины, о том светлом времени, когда жили родители нашего помполита, назвавшие сына именем, которое воплотило мечты народов: РЭМ — революция, электрификация, мир.

Взяла слово Романиха. Она сегодня приоделась: темно-синяя суконная юбка, черный галстук на белой блузке, форменная тужурка с лычками на обшлагах — всего на одну меньше, чем у капитана.

— Дорогие товарищи! — с улыбкой щедрой, но строгой хозяйки сказала она. — Путина заканчивается. Пришла пора подводить итоги. Особо я хочу отметить бригаду Иванова. Молодцы! Подтянулись здорово в октябре. Но первое место в соцсоревновании все же необходимо присудить бригаде Насирова. Мое мнение такое: насировцы работали устойчивей. Желаю вам, дорогие товарищи, новых успехов. С наступающим праздником!

С праздничной улыбкой, под хлопанье насировцев, Романиха, скрипнув ступенькой, сошла с трибуны. Ее место сейчас же занял комиссар.

— Катерина Романовна права, — он раздвинул в улыбке чернокрылые брови и ясно, чуть с хитринкой, смотрел в зал. — Смена Насирова почти всю путину шла впереди, и мы уже привыкли отмечать ее на наших итоговых собраниях. Однако бригада Иванова сработала в этом месяце лучше. Только что закончилось в моей каюте заседание судового комитета… Вы вот не пришли, — комиссар склонил голову в сторону президиума, где рядом с капитаном сидела Романиха.

— Так вот, мы подсчитали, и на ноль часов первого ноября вышло, что ивановцы на 450 центнеров выпустили готовой продукции больше, чем их партнеры по соревнованию. Я рад сообщить вам об этом, товарищи, и от имени партийного, комсомольского и судового комитетов плавбазы приветствовать новых победителей предоктябрьского социалистического соревнования!

Шахрай первым ударил в ладоши, на один хлопок опередив всех. И теперь, аплодируя, все смотрели в его сторону, словно привороженные мальчишьей задорной улыбкой, которая на миг осветила лицо капитана. Романиха ерзала на стуле и порывалась что-то сказать, но аплодисменты звучали очень уж громко и долго, и она смирилась.

В какой-то миг мне даже жалко стало нашу лупоглазую властолюбивую «бога мать», как иногда называли ее обработчики.

Закончилось собрание, как водится перед праздниками, раздачей грамот и премий под оглушительно бодряческую молотьбу туша.

Затем оркестр в том же составе переключился на вальсы и шейки…

Мы танцуем с Маринкой уже третий танец и не замечаем, что камбузницы дружно следят за нами. Вечер длится за полночь. И когда духовой оркестр, любимец помполита, заканчивает последний вальс, только тогда выходим и мы с Маринкой. Камбузницы давно ушли спать. Я в ударе, физиономия моя пылает, живые необъятные силы во мне ищут выхода. Горячей рукой я держу сухую шершавую ладонь Маринки, и мое состояние, видно, передается ей.

— Вот здесь я живу, Мариша, — я кивнул на дверь каюты. — Зайдем?

Мимолетное колебание, улыбка, и девушка быстро и неожиданно громко, как мне показалось, отвечает:

— Зайдем!