Час отплытия

Я больше ничего не вижу и не слышу, кроме гула крови в собственных жилах. Юрка до четырех на вахте. Малыш и Лешка на смене. Мы заходим в темную теплоту каюты. Не зажигая света, я веду Маринку к иллюминатору, озаренному снаружи, как луной, бортовыми огнями. Садимся на диван. Я притягиваю девушку за плечи, нежно обнимаю и жадно целую в прохладные губы.

— Включи свет, Сева, — вдруг тихо говорит Маринка.

— Зачем? — удивляюсь я.

— Хочу смотреть на тебя.

И я почему-то послушно встаю и щелкаю включателем. Два плафона взрываются светом, он режет глаза, но мы все равно смотрим друг на друга. Обоим смешно — оба похожи на слепых котят. Я снова сажусь к Маринке, целую синие глаза с крошечными зрачками и смуглые теплые губы. Она отстраняется и говорит мечтательно:

— Расскажи лучше про Томку Серегину и про ее парня. — Маринка смотрит на свои часы. — Полтретьего!

Она встает с дивана. Напротив, на переборке, висит зеркало. Она приводит в порядок блузку и пепельно-голубые волосы.

Я подхожу сзади и обнимаю ее.

— Мариша, милая, — говорю тихо и умоляюще, — останься.

Но она ловко увертывается.

— Нет, что ты! Вставать через три часа.

— Маринка! — и я влюбленно смотрю на нее, отступающую к двери. — Не уходи, пожалуйста.

— Спокойной ночи, — ласково говорит она. И вдруг просто, по-дружески добавляет: — Не обижайся. Севка, До завтра!

Дверь тихо закрывается. Я выключаю свет, забираюсь с ногами на стол и надолго замираю, уставясь в иллюминатор…

Семь часов утра. Время у нас уже владивостокское. На горизонте с правого борта проблескивают родные маяки — входим в залив Петра Великого. Радио уже никто не выключает, и по судну, по коридорам и каютам, все утро празднично звенит музыка. Быстро светает. Снега на берегах почти нет, и алое солнце словно будит целый оркестр — медью отзываются сопки, покрытые маньчжурскими дубками. Это удивительные деревья — маленькие, невидные, обманчиво-слабые на первый взгляд, но одаренные непостижимой силой противостояния: над ними ревут свирепые тихоокеанские тайфуны, всю зиму их хлещут ледяные вихри, снежные бураны заносят их с головой, а они, не потеряв ни одного листа, встречают весну в звенящем боевом наряде.

«Персей» пришел в порт неделей раньше «Весны», и потому на пирсе Диомида, пестром от букетов и одежд встречающих, мы сразу увидели Сашу. Вернее, первой его увидела Тома (после Магадана она сразу вернулась на судно).

Сашка стоял в стороне, под портальным краном, и держал в руке огромный букет цветов.

«Весну» швартовали к причалу кормой, поэтому на юте было многолюдно и шумно. Швартовка большого парохода — дело долгое, нудное и бывает, когда у стенки тесно, затягивается на три-четыре часа. Уже встречающие, промерзнув на ветру, успевают объединиться и согреться, уже порхают через борт на пирс и обратно записки и кое-что посущественней (на веревках-выбросках), трижды обновляются и в конце концов редеют ряды на корме. Ухожу в тепло, в каюту и я. Возвратившись, вижу прежнюю картину.

Наконец подан трап…

Подхватывает и кружит меня живая волна встречи. Мне некого обнимать и целовать, а все же радуюсь и я. Сиротливость в какой-то миг цыпленком тюкнула в сердце и пропала.

Крепкий хлопок по спине, оборачиваюсь и попадаю в Сашкины объятия.

— С приходом, Всеволод Ростиславович! С при-хо-дом!.. О море в Гаграх, да у тебя лапы совсем рыбацкие стали!

— Здравствуй, Сашка, здравствуй, дружище!

Наши глаза встречаются. И мы идем в, каюту и поднимаем тосты за встречу, благо Сашка прихватил с собой бутылку шампанского.

Через час мы уже в городе.

Первое возвращение с путины. Главное чудо — подмерзшая, твердая земля под ногами и люди, которые звонко выстукивают по ней каблуками, совершенно незнакомые, неведомые люди, прожившие эти полгода совсем в другом мире. Наверно, мы глядим на все сейчас сумасшедше жадными глазами, потому что на лицах прохожих я то и дело замечаю улыбки.

Неожиданно рванувшись в сторону, Саша взмахом руки останавливает «Волгу». Визжат тормоза, тихо урчит мотор — земные звуки слышишь сейчас ушами марсианина. Тома с Сашей садятся сзади, я — рядом с шофером.

В машине тепло и очень уютно.

— Куда поедем? — шофер, повернувшись к нам, облокачивается на спинку сиденья.

В самом деле, куда, думаю я и вижу, что шофер прекрасно понимает наше состояние. Наверное, он мой ровесник, но сейчас я чувствую себя юношей, который отработал первую в жизни смену на заводе и возвращается домой, плевать ему на разговоры взрослых о зарплате, на мелочные мысли, все жилы в нем струнами поют.

— Куда-нибудь! — говорит Тома и торопливо добавляет. — Туда, где есть лес, где елки в снегу!

— Слушаюсь! — в тон ей с улыбкой отвечает шофер, и «Волга» рвет с места так, что нас отбрасывает на спинки…

…В межрейсовой гостинице было холодно и весело. Старуха-дежурная, сидевшая в шубе, хоть у ног ее и калилась электроплитка, объяснила нам, что «с позавчера» не топят, потому что в подвале лопнула труба водяного отопления, а слесарь запил, ну вот народ и «греется».