Час ведьмы

— Не хочу, чтобы у тебя были от меня секреты, — сказала она служанке, — и сама также не собираюсь напускать тумана в наших отношениях. В мире и без того слишком много тайн.

— Благодарю, госпожа, за такую любезность.

— Но я не могу понять, кто бы мог совершить столь нечестивый поступок. Невозможно поверить, что кто-то стал бы призывать сюда Дьявола. Не верю, что это моя мать…

— Нет, что вы!

— Или мой отец, или Томас. Поэтому я расстроена.

— Да, мэм. И я тоже.

Мэри провела большим пальцем по серебряным ручкам.

— В тот день, когда мой отец привез их, я слышала историю, как один человек проткнул руку напарника такой вилкой. Это случилось в Англии, в Фаррендене.

— Все самое страшное происходит там. Там Дьяволу есть где развернуться.

— Наверное, я сообщу Томасу. Вряд ли он знает, кто это сделал, но ему может быть известно, зачем.

— Он такой мудрый, — сказала Кэтрин, и обе замолчали.

Наконец Кэтрин посмотрела на Мэри и спросила:

— У нас так много яиц, мне приготовить индийский пудинг?

Во тьме, в их постели, при затушенных свечах, Томас вошел в нее, и Мэри хотела бы, чтобы он делал это потому, что еще верил в возможность зачать ребенка, а не ради утоления похотливого зуда. Но она знала, что он, как и все остальные, не сомневался в том, что она пустоцвет. Он залез на нее и пыхтел, а ее мысли были далеко от него. Однако на этот раз они устремились не только к другим юношам и мужчинам, которых она знала, в том числе и к ее зятю, Джонатану Куку. Вместо этого она представляла семя Томаса внутри нее — ребенка размером с дождевую каплю, — умирающее, потому что ничто не питало его там. Не было ничего, к чему оно могло бы прилепиться и прорасти. Она думала о пустынях, как они описываются в Послании к евреям, Исходе и Второзаконии, и представляла свое лоно таким же, как различные знакомые ей проповедники описывали те невообразимо засушливые, безводные места. Бесплодная. Это слово как будто одинаково подходит и к ландшафтам, и к женщинам. Микроскопический ребенок Томаса съеживается внутри нее, лишившись влаги, становится ли он сухим, точно старое зерно? Как песчинка в земле? Или с ним происходит что-то другое? Она держала семя Томаса на пальцах, когда оно стекало меж ее бедер, и думала, что нужно этому плоду, чего она дать ему не может.

Когда Томас закончил, он отвел прядь волос с ее глаз и почувствовал влагу на ее лице.

— Мы дали сегодня жару, — сказал он и рассмеялся, приняв слезы за пот.

Она кивнула, хотя он не мог ее видеть, а он скатился с нее и устроился на своей половине кровати. Скоро он будет спать, остатки его излияний будут стекать у нее между бедер, а она вновь вытянет руку и насладится маленьким подарком, который Господь дал ей взамен способности зачать и понести ребенка.

Если, конечно, это подарок, а не корень зла. Она снова подумала о вилках у входной двери и о том, как Томас отмахнулся от ее тревог за ужином, когда она поделилась ими. Как и следовало ожидать, в ответ на ее слова он сказал, что это детские шалости. Когда она не стала принимать его версию на веру и спросила, где бы ребенок мог достать трезубые вилки, он предположил, что, может быть, ее мать выронила их и кто-то — кто угодно — просто втоптал их в землю. В этом нет ничего дьявольского, сказал он, совсем не похоже на колдовство. Однако она заметила, что на его лице мелькнула тревога, когда он так же перебирал в уме тех, кто бы мог желать им зла.

Как только дыхание Томаса замедлилось и стало вырываться едва слышным хрипловатым присвистом, она снова развела ноги и лениво положила руку между них. Она медленно терла себя пальцами, но ее мысли по-прежнему были заняты двумя вилками. Вот уже столько лет она молилась о ребенке, но до сих пор ее молитвы не услышаны. В них она обещала Господу то, чего такая грешница, как она, не может исполнить: она будет столь же смиренной, как его самые преданные святые; будет поститься и молиться, поститься и молиться, игнорировать плоть и ее радости. Что она больше никогда не будет делать… этого.

Она молила о ребенке не из страха, что без него на старости лет станет выжившей из ума каргой, подобно Констанции Уинстон. Она молилась о ребенке не ради Томаса: ему было много лет, и она даже не была уверена, что он хочет снова становиться отцом. Нет, она молила о первенце, потому что хотела любить этого ребенка так, как Анна Друри, первая жена Томаса, любила Перегрин, и так, как этот ребенок, теперь уже ставший женщиной, в свою очередь любил своего отпрыска.

Все ее молитвы, все ее мольбы…

Все, что они принесли ей, — это кровь на двадцать третий или двадцать четвертый день вместо двадцать восьмого или двадцать девятого. Иногда кровь шла дважды между полнолуниями: в те ночи, когда не нужно зажигать много свечек, потому что небо такое светлое, что до комендантского часа можно гулять по улицам без фонаря.

А теперь эти вилки. Да, мелочь, но в этом мире подобные мелочи сплошь и рядом оказываются предвестниками чего-то очень значительного.