Час ведьмы

И к ней пришло слово, каждый слог звучал отчетливо и ясно: вставай. Был ли это ее Господь? Это определенно был приказ. Вставай. Вставай сейчас же. Она посмотрела в очаг, пламя в котором почти погасло, и в нем тоже увидела красоту огня. Голос, если он действительно был, исходил не от Создателя и не от Дьявола. Это был… ее голос. Это ее душа напоминала ей, что в конечном счете ее судьба — в руках Господа, и так было с начала времен, но эти мгновения на земле принадлежали ей. Они. Принадлежали. Ей. Жалость к себе копилась у нее внутри, как снег в январе на подоконнике, и застила ей зрение — с того самого момента, как она снова переступила порог этого дома. Ей стало страшно, что, не пошевелись она, она бы взяла нож, вырезала себе из руки кусок плоти и больше никогда не встала бы. А это не то, чего ей хочется. Совсем не то. Ей хочется большего, ей хочется жить. Где та женщина, которая стояла в городской ратуше и клялась, что добьется справедливости, после того как вынесли несправедливый приговор? Куда она исчезла? Мэри вспомнила свою решимость в тот момент, наклонилась, уронила нож в ведро и, опершись на обе руки — хотя левую, в которой кость только срасталась, тут же пронзила боль, чуть не вызвавшая судорогу, — поднялась на ноги. Она не станет упиваться горечью, лежа на полу. Она будет сражаться. Какой там военно-морской термин? Строй кораблей. Она развернет бортовую артиллерию в сторону Томаса и при этом не сдаст позиций всяким бостонским Кэтрин Штильман, матушкам Хауленд, Перегрин Кук и, может быть, даже Ребеккам Купер. Она выяснит, кто закопал вилки и пестик во дворе — и зачем. А главное — она будет свободна. Она не может и не будет так жить: жизнью существа, размышляющего над собственной кончиной от своих же рук; хозяйки, преследуемой собственной служанкой и боящейся своего мужа.

Мэри подошла к окну, чтобы посмотреть на мир и созданный Богом свет, на этот бесценный дар, — и какое-то время любовалась им. Но прекрасному мгновению не суждено было продлиться долго. Она увидела врача Роджера Пикеринга верхом на грациозной серо-белой лошади: он как раз подъехал к их двору. Когда он спешился, их глаза встретились. Он приподнял шляпу и принялся привязывать животное. Мэри прижала рукав блузки к запястью в том месте, где она проткнула кожу кончиком ножа, и вытерла кровь, засохшую вокруг ранки. Она сомневалась, что доктор вообще ее заметит.

В ту ночь Томас грубо овладел ею, и от боли она вцеплялась пальцами в одеяло. Он схватил ее за волосы так, что ее голова откинулась назад, и шептал ей на ухо, что она грешница, шлюха и ослушница. Ее голые ноги были на полу, она старалась сосредоточиться только на кусочке шершавого дерева под правой пяткой, но сознание не могло отвлечься от боли между ног и кожи головы, когда ей казалось, что Томас сейчас выдернет ей пряди волос. Он задрал ей голову так сильно, что, открыв глаза, она увидела крышу и балки, протянувшиеся между скатами. Она подумала: сейчас им движет только ненависть? Пытался ли он вообще контролировать свою звериную похоть или это был еще один способ наказания? Он не был пьян, это она знала. После всех заявлений и замечаний в суде за ужином он пил заметно меньше пива.

Закончив, он отпустил ее волосы и толкнул на одеяло. Она подумала, что на этом все, и потянулась за своей сорочкой. Но он схватил ее за правую руку, резко развернул и притянул к себе. Затем, когда она почувствовала, как его семя стекает по ее ногам, он взял ее за левую руку и угрожающе сказал:

— Доктор говорит, что твоя рука заживает. Ты должна вести себя осторожнее, Мэри. Я знаю, ты считаешь, что я ударил тебя без причины, но это не так. Тебя нужно объезжать, как лошадь. Смирять, как падшего ангела. Ты просто тупа или в тебе сидит что похуже? Что-то гордое? Что-то, что навлечет на тебя вечное проклятие?

Ей хотелось напомнить ему, что ее спасение или падение давным-давно предопределено[12]. Но она понимала, что сейчас опасно раскрывать рот.

— Наверняка я знаю только одно, — продолжал он. — Ты не выдержишь еще одну случайность вроде того несчастного случая, — он сделал короткую паузу, — с чайником. Я чувствую твою агонию, Мэри. Я чувствую.

Он довольно долго держал ее левую руку в своей, в тусклом свете единственной свечи изучая сломанную им же кисть.

— Да, она заживает, — сказал он теперь задумчивым тоном, как будто убедившись. Но она видела, что у него в голове зреет какая-то мысль — недобрая мысль. — И эти пальцы непохожи на ведьмины когти.

Она ждала молча и настороженно.

— Ты знаешь, почему я солгал в ратуше?