Чаша страдания

— Откуда же станет легче? Ведь своим примером Сталин взрастил поколения антисемитов.

И от грусти и возбуждения Павел пил водку. У Гинзбургов был всегда обильный стол, продукты из правительственного распределителя, И Павел пристрастился к пшеничной водке, которую не продавали в обычных магазинах. Пил он много, и Мария осторожно одергивала его:

— Павлик, хватит.

— Почему хватит?

— Дело в том, что тебе это не полезно.

— Ерунда. Я столько лет не знал вкуса водки, теперь хочу наверстать.

Захмелев, он мрачно рассказывал о своих лагерных мучениях (дома он сдерживался: не пил и не рассказывал, чтобы не расстраивать Марию). Слушать его рассказы тяжело было всем. Семен, любивший брата, ласково старался отвлекать его от воспоминаний:

— Дорогой мой, ты слишком погружен в переживания. Вот именно. Надо тебе расслабляться, привыкать к новой обстановке.

А Павлу хотелось рассказывать об ужасах лагерного существования:

— Вот, помню, один раз зимой нас построили колонной и куда-то повели по просеке. Куда, зачем — никто не знал. Мороз и свистящий ветер были лютые. Сопровождавшие нас охранники закрылись воротниками полушубков по макушку, колонна распалась, они нас не видели. Я отстал от всех, а догонять сил не было. Ну что делать — не замерзать же в лесу до смерти?.. Повернул назад и кое-как доплелся обратно до лагеря. А потом узнал, что всю нашу колонну вели на расстрел. Да, всех расстреляли на краю ямы. Я один остался в живых, случайно[60].

Закончив, он залпом, с жадностью выпил большой бокал водки.

Слушавшие подавленно затихли, Мария пила валидол, а племянник Алеша Гинзбург впивался глазами в своего дядю-кумира, на переносице у него образовалась глубокая складка. В тягостном молчании прошла минута. Чтобы отвлечь отца и других, Лиля попросила Алешу:

— Прочитай нам что-нибудь свое.

— Что же прочитать? — Алеше тоже хотелось изменить общее подавленное настроение. — Вот, прочту стихотворение для Павлика как историка.

      ПРЕРВАННАЯ МЫСЛЬ

Под римскими сандальями песок

Хрустел на берегу у моря;
Солдат был грозен и высок,
Все уступали путь ему, не споря;

Он — победитель, и его закон

Теперь для жителей указка;
С копьем в руках шагал победно он,
Сверкала бронзой вычищенной каска.

— «Не затопчи мой круг!» — раздался крик;

Солдат остановился с ходу
И увидал, что на песке старик
Чертил пред ним какие-то разводы.

Солдату некогда, ему был дан приказ —

Согнать народ на площадь до заката
И объявить победы Рима час,
А Сиракузы наказать расплатой.

Чтобы возиться долго не пришлось,

Об это об ничтожество споткнувшись,
Солдат копьем проткнул его насквозь
И зашагал вперед, не оглянувшись.

Старик упал; не боль и не испуг,

Но мысль в тоске последней угасала,
Мысль, прерванная грубо, как тот круг,
Который кровь струями заливала.
……………………………………………………………

На площади толпа, и пламенный закат

На генерала лился, как победа;
С копьем в крови стоял пред ним солдат;
«Ты всех согнал? Не вижу Архимеда…»

Перед слушателями живо вставала картина случайного убийства великого ученого. Павел слушал внимательно, напряженно, а потом сказал:

— Эх, Алешка, если б ты знал, какое для меня удовольствие — опять слушать стихи. Я совсем отвык от этого. А твои стихи — тем более радостно слушать.

— Спасибо. Мне кажется, что неплохо написано. А вот в журнал не взяли. Редактор сказал: «Это что — аллегория прерванных мыслей? Цензура не пропустит, в вашем стихотворении есть намек на мысли, прерванные у нас. Если я напечатаю такое, да еще с подписью „Гинзбург“, то журнал закроют. Попробуйте убрать слова „прерванная мысль“ и измените заголовок». Но я обозлился и забрал стихи.